Наталия Ипатова - Леди декабря

— Слушай, — спросил ехидный голосок, — а тебе не холодно?

Я с мучительным вздохом сел и уставился на своих визави.

Мальчишка и девчонка лет десяти, не старше. Рыжие и конопатые до невозможности. Он в плавках, она в синем купальнике. Вот и вся разница. У брата вихры взъерошены, у сестры тощие косицы торчат в стороны и вверх в лучшем стиле а-ля Длинныйчулок.

— Жарковато, — опасливо признал я.

— Ну так скидывай с себя эти чудовищные шмотки и айда купаться или в футбол играть.

— Дети, — сказал я им проникновенно, — я старый больной интеллигент, и к тому же транзитом. К тому же, как мне всегда казалось, купаться в мае еще не сезон.

— А кто нам запретит? — ухмыльнулась девчонка. — Если кто-то рассчитывает, что мы простудимся и умрем, так не дождется.

— Ага, — обрадовался я, — вас-то я и ищу. Кто из вас Мэй?

— Мы, — сказал мальчишка. — Я — Май, а она — Майя. Мы вдвоем. Близнецы. Ну-ка, пассажир, колись, сколько тебе лет.

— Двадцать восемь, — веско заявил я. Май нагло присвистнул.

— В любую сборную тебя еще возьмут. Видали мы таких инвалидов: пропусти такого в июнь, как он сразу — хвост пистолетом, и — во все тяжкие! Нет уж, коли цыпочка Мидори выложила тебя нам на блюдечке, не обессудь, но мы попользуемся. Раздевайся до трусов и пошли. Иначе дальше не пройдешь.

— Погодите! — взмолился я. — Дайте оглядеться. Я попутно фольклор собираю.

— Ну, этого мы тебе мигом накидаем, — откликнулась Майя, плюхаясь рядом на траву. — Готовь мешок. Мы — две серебряных стрелы в одном колчане.

— Соседних две звезды на небосклоне, — подхватил Май. — Алгол и Мицар.

— Причем никому, естественно, не хочется быть Мицаром. Мы — два в одном, шампунь-бальзам в одном флаконе.

— Две палочки печенья «Твикс» в одной обертке!

— И неразлучны, как сосцы божественной Киприды.

— …а также как две половинки ее не менее божественной задницы, — заключил Май.

— Испортил песню, дурак, — сказала сестра, давая ему подзатыльник. В ответ он дернул ее за куцую косицу, и обмен нежностями состоялся к всеобщему удовольствию.

Между делом я избавился от свитера и предоставил солнцу сушить майку на моей спине.

— Так, — сказал я, прерывая их самовосхваления, — а теперь признавайтесь, кто из вас ответственен за снежный покров в двадцатых числах, в прошлом году. У тещи в теплице перцы вымерзли, ее чуть кондратий не хватил.

— А что за это будет? — хором поинтересовались Мэй.

— А вот сниму ремень, чтоб неповадно было… и не посмотрю, если девчонка!

— Я же говорила, будут претензии! — Майя пихнула брата кулаком под ребра. Тот в притворной задумчивости возвел очи горе́.

— Но почему! — театрально возопил он. — Почему никто не пеняет Иманту на черемуховые холода, а Ригелю — на бабье лето? Ригель, к примеру, имеет полное право плюнуть и установить у себя в сентябре круглосуточный мерзкий моросящий дождь. И заморозок!

— Одновременно не бывает, — поправила Майя. — Либо то, либо другое.

— Это у Ригеля не бывает, в силу его природной ограниченности. А я — не Перегрин и не терплю над собой указчиков.

— Бабье лето — это не Ригель, — заметила Майя. — Как, если уж на то пошло, и черемуховые холода — не Имант. Это же все знают.

— Эй, погоди! А в каком регионе мы вам перцы поморозили?

— На Среднем Урале, — хмуро откликнулся я. — Под Режом.

Май восторженно взвыл, повалился на спину и заболтал в воздухе грязными пятками.

— Урал! — орал он. — Опорный край державы, зона рискованного земледелия, край вечнозеленых помидоров! В Болгарии нужно перцы выращивать! Так теще и скажи! А снег в мае будет, будет! Я сказал! Ах, как славно быть богом!

С холма я озирал окрестности. Опять не уральский пейзаж. Скорее Крым или Черноморское побережье Кавказа. С одной стороны моя возвышенность поросла густой зеленой травой, с другой — круто обрывалась скалистым эрозийным склоном. Скала отвесно уходила в море, плескавшееся далеко внизу. Дальше к горизонту громоздился влажный тропический лес. Было довольно ветрено, я разглядел внизу белые барашки на волнах.

Не стану лукавить, в моей памяти еще достаточно свежи майские настроения средней школы, когда ответ у доски превращается в допрос под пыткой, а лишний час в каком угодно светлом и просторном классе — в смертный приговор. Здесь было все, о чем мечтает отпущенный на каникулы ребенок: солнце, вода, травянистый луг, воля без предела и без окрика, когда никто не зудит у тебя над ухом, что море, мол, холодное, ветер — северный, в траве клещи, пора завтракать, и вообще, надо надеть панамку и сухие плавки. А еще я с отчетливой горечью осознал, что хотя все это еще живо в моих воспоминаниях, впереди мне никогда уже этого не испытать. Все. Закон цикла непреложен: в босоногое голопузое детство возврата нет. Через несколько лет настанет мой черед приставать с требованиями сию минуту позавтракать и непременно надеть панамку и встречать в ответ негодующий взгляд. Счастливчик Питер Пэн. Он твердо знал, чего не хочет. Впервые за всю эту нелепую, от начала и до конца нескладную историю я почувствовал к Норне, кто бы она ни была и что бы она ни имела в виду, некое подобие благодарности. Есть вещи, которые непременно бывают в последний раз, как, скажем, последние каникулы. Испытать это в последний раз, когда предполагалось, что ты оставил блаженную пору навечно… это ли не божественный дар?

— Ладно, — заявил я, отстегивая ремешки унтов и отправляя их в траву. — Давайте играть.

Я ограничусь лишь кратким перечнем того, что вытворяли со мной эти стервецы. Мы запускали воздушного змея и забирались в прибрежные пещеры, обнажаемые отливом. Право, казалось, будто босые пятки моих спутников подкованы железом: по самым острым камням они проходили, словно скользя над ними на воздушной подушке. Похоже, кроме них в этом мире не было ни души: наверное, потому, что они ни в ком не нуждались. Мы переиграли во все игры, допускающие троих участников, а когда их — в смысле, игр! — не хватало, выдумывали новые, и когда я почувствовал, что вообще уже ни на что не годен и что моя тяга в детство удовлетворена если не навечно, то на многие годы вперед, затеяли игру в Георгия Победоносца.

Честно говоря, я с удовольствием исполнил бы для них роль Дракона: они так меня заездили, что я с радостью и облегчением дал бы себя убить. Издох бы я весьма натуралистично. По крайней мере, тогда у меня появился бы достойный предлог увильнуть от дальнейших издевательств. Но оказалось, что на роль злокозненного и богомерзкого чудовища претендуют все. Майя наотрез отказалась играть бесперспективную роль Девы, и ее едва удалось уговорить на заглавную партию. Драконом объявил себя ее братец, — в жизни не видал более гнусного злодея! — а меня назначили белым конем.