Кэролайн Черри - Врата Изгнанников

Чи не сказал ничего. Он только сел на берегу, наклонил голову и начал неловко расстегивать застежки, снимая с себя грязную, задубевшую кожаную одежду и кольчугу; часть за частью на траву ложились странно выглядевшие куски брони.

— О, Лорд в Небесах, — прошептал Вейни, которому чуть не стало плохо от этого зрелища — но не в меньшей степени его впечатлило поведение сидевшего на траве человека, полностью пришедшего в себя, который, несмотря на дрожащие руки, крепко сжатые зубы и панику во взгляде, несмотря на оставшиеся на теле следы суровых испытаний — длинные глубокие раны, давно нагноившиеся и глубоко впившиеся в плоть — не издавал ни единого стона. Была ли броня плохо подогнана, но она терла, появились раны, в которые проникла инфекция, вызвав нагноение и лихорадку. Какими бы маленькими эти раны не были вначале, может быть даже укусами насекомых, сейчас они все загноились, и когда Чи снял нижнюю рубашку, полностью избавившись от кольчуги, на ней остались клочки кожи.

Да, этот человек сидел там на верхушке холма не день и не два. Там, на холме, случилось что-то значительно более ужасное, чем они решили, и человек сидел сейчас, дрожа от глубокого шока, пытаясь невозмутимо справиться с тем, чему могли помочь только целитель или священник.

— Парень, — сказал Вейни, вставая и подходя к нему. — Я помогу.

Но мужчина дернул плечом, ожидая, судя по всему, что враг уберет с него руку. Вейни какое-то время размышлял — возможно он боится грубых движений, а возможно, только Небеса знают, его обычаи запрещают незнакомцу касаться его. Вейни опять уселся на корточки, положил руки на колени, и, чтобы не потерять самообладание, закусил губу, пока Чи продолжал, двигаясь неловко, как старик, снимать с себя кожаные штаны, время от времени останавливаясь, побежденный болью, которую больше не мог терпеть. Потом начинал сначала.

Ничего нельзя было сделать, и Вейни ждал, вздрагивая от сочувствия — в Лорд Ра-Мориджа, месте его рождения, говорил, что воины не должны терять самообладания в подобных случаях: дело хирурга, вот что он шептал, морщил нос и шел пить вино или громко говорить с другими людьми в зале. Он не выносил такие тяжелые раны.

Но этот Чи упрямо и осторожно продолжал работать, пока не снял с себя все, потом ступил правой ногой в воду, левой, покачнулся, потерял равновесие и соскользнул с берега, так внезапно, что Вейни решил, будто он упал в какую-то яму.

Чи выпрямился и ухватился за берег — вода была ему по грудь, а Вейни схватил его за предплечье и выволок на траву. Чи отплевывался, тяжело дышал, с его белокурых волос и бороды текла вода, зубы стучали, но, похоже, его трясло от неожиданности, а не от холода.

— Я помогу тебе, — сказал Вейни.

— Нет, — сказал Чи, отшатываясь. — Нет. — Он опять скользнул в воду и облился, дрожа, но стараясь удерживать равновесие.

Вейни дал ему зайти, с беспокойством глядя, как пленник не торопясь наклонил голову и трет кожу, смывая въевшуюся грязь с раненых плечей, рук и тела.

Вейни вытащил из своей сумки мыло. — Возьми, — сказал он, протягивая его над водой. — Мыло.

Пленник сделал несколько осторожных шагов, взял мыло и кусок материи; намылился и опять начал скрести себя. Морщины вокруг глаз исчезли, вместе с грязью. Его загорелое лицо стало совсем молодым, а шея, руки и тело, из которого выпирали ребра и лопатки, белыми.

Чи тер еще и еще, маленькие белые пузыри змейкой стекали вниз, прямо в быструю речку. Да, опасно, вниз по течению кто-нибудь может увидеть. Но опасность была повсюду — в этом месте, в другом, везде в этом незнакомом мире.

— Хватит, — наконец сказал Вейни, увидев, что губы Чи посинели. — Хватит, парень — а, Чи. Дай мне помочь тебе. Хватит.

Какое-то мгновение он думал, что человек его не послушается. Но потом Чи, очень медленно, опустил руки, и также медленно пошел к нему, как человек, который что-то задумал. Рука, ухватившаяся за Вейни, была холодна, как лед. Другая, очень осторожно, положила мыло и кусок материи на траву.

Вейни вытащил его на берег, взял за вторую руку и потянул на траву, на которую Чи немедленно улегся. Но Вейни налетел на него, поднял и заставил прохромать дальше, где дал ему сесть и с ног до головы обернул одеялом, защищая от холодного ветра.

— Вот так, — сказал он, — сиди и грейся. — Вейни быстро выпрямился и увидел Моргейн, стоявшую на склоне холма рядом с лошадьми; и только сейчас вспомнил о нарушенном обещании. Какое-то время она его не видела. Краска залила его лица, и он подошел поговорить с ней.

— Что-то случилось? — спросила она, отгоняя Эрхин, ткнувшуюся в нее мордой в поисках лакомых кусочков. Лицо нахмуренное, но не из-за лошади.

Он опять повернулся спиной к пленнику.

— Он слишком слаб, чтобы бежать, — сказал Вейни. — Небеса знают… Да, пожалуй следующая новость ее не порадует.

— Он не в состоянии ехать. Нет, не сходи вниз, там работа для мужчины. Мне нужно еще одно одеяло. И еще одна седельная сумка.

Она рассеянно посмотрела на него, потом бросила быстрый взгляд на человека на берегу и отвернулась, слегка сжав челюсть. — Я оставлю их на полпути, — сказала она. — Когда он сможет ехать?

— Два дня, — ответил Вейни, — раньше никак. — Он вспомнил раны и добавил, — По меньшей мере.

В глазах Моргейн промелькнула темная мысль — мысль, наружный слой которой Вейни сумел прочитать, но о том, что находится в глубине, не хотел и знать.

— Это не его вина, — сказал он, с удивлением обнаруживая, что защищает пленника.

— Да, — тихо и зло сказала Моргейн, повернулась и пошла на верхушку холма за вещами, которые он просил.

Принеся все это, она с горечью сказала. — Подумай, у нас совсем нет ничего лишнего.

— Мы далеко от дороги, — сказал Вейни. Единственное преимущество их положения, которое он сумел найти.

— Да, — опять сказала она. Все еще злясь. Но не на него. Ей нечего было сказать — и она замолчала, но она умела молчать по-разному, это молчание раздражало его в одном смысле и пугало в другом; ведь они по-прежнему в опасности, и он знал все ее настроения, особенно гневные, и надеялся, что именно это она отложила в сторону, навсегда. Ха, дурак тот, кто надеется на что-то, имея дело с Моргейн!

Он взял то, что она принесла нему, пошел обратно на берег и уселся рядом с пленником — уселся, пытаясь погасить свое собственное разочарование, которое, Небеса знают, он сумел не показать, сумел не вызвать свою госпожу на грубость — какую-нибудь откровенную и отвратительную глупость, сказал он себе, на которую она вполне способна. Она сердита; она зла; она не сделала ничего глупого и не нуждается ни в каких советах от него, который должен знать, что она действительно хорошо умеет сдержать свое раздражение, Небеса сохрани нас от ее настроений и ее беспричинной злости.