Валентин Маслюков - Погоня

Что-то шевельнулось под пологом.

— Вы все-таки хотите ее казнить? — спросила Зимка, насилуя голос, чтобы не выдать никаких чувств. — Вам… не жалко? Разве вина ее… совсем непростительна? Я знала эту девушку. И уважала ее. У нее много достоинств.

— Народный приговор нельзя отменить, государыня, — строго отвечала Золотинка. — Республика и примеров таких не знает. Нет сомнения, что и в этом… весьма тяжелом случае приговор не будет отменен. Ни под каким видом, государыня.

— А что у вас в Республике говорят обо мне? — после долгого промежутка спросила Зимка много покойнее.

— Ничего особенного. Вообще ничего, — нахально отвечала Золотинка. Но Зимка словно не слышала вызова.

— Но какой предмет для пересудов, а?! Разве не любопытно: оборотень на престоле?!

— Обычное дело, государыня, — пожала плечами Золотинка. — В Республике хорошо знают историю.

Зимка обескуражено смолкла.

— Однако мы давно не видели пигаликов, — заметила она немного погодя. — У нас верные сведения обо всем, что происходит в Республике. Мы знаем, что Совет восьми уже почти год, как запретил гражданам посещать Слованию.

Золотинка была готова к этому и не запнулась.

— У меня на родине неприятности.

— Вот как?.. Ты кого-нибудь убил? Ограбил? Плюнул в колодец? Неуважительно отозвался о старшине вашего околотка?

— Я поэт, то есть пишу стихи. Печатался в сборниках, — промямлила Золотинка, искусно подражая Омановым ухваткам в пору самоедства. — Бывает, что поэту тесно в родном краю.

— Здесь ему будет еще теснее, — язвительно пообещала тень за пологом.

И тут… не то, чтобы хладнокровие изменило Золотинке — совсем наоборот, ничего еще не решив, она повела себя именно так, как должна была вести, если бы сказала Буяну «да». Она дала себе волю, соединяя в одном душевном движении и расчет, и чувство:

— Наверное, я пришел сюда не за милостыней, — сказала она вдруг с тем несносным, нечаянно прорвавшимся самодовольством, которое неизменно пробуждает в людях отпор, необъяснимую, казалось бы, ненависть к своим маленьким собратьям пигаликам. — Понятно, здесь даром ничего не дают.

— А ты, значит, чего-то с собой прихватил? На продажу. Из вашей благословенной Республики, где все даром, — заметила под покровом Зимка с намеренным пренебрежением.

— А если и прихватил? — заносчиво отвечал пигалик.

— Ну это мы знаем, проходили. Что вы с собой приносите: трудолюбие, усидчивость и ответственность. — Зимка проговорила это особенно ядовито, так словно бы слова трудолюбие, усидчивость и нельзя было произнести иначе, как с издевкой. — Половина придворных мастеров пигалики. Ты рассчитываешь на должность придворного поэта? На стихи у нас сейчас не большой спрос, время праздников миновало. Опоздал, дружок, и изрядно.

— А если у меня есть что повесомей стихов?

— Давай, — насмешливо отозвалось под покровом.

— А если у меня есть товар, за который кое-кто в Словании не пожалеет и полцарства отдать?

Теперь Зимка-Золотинка не сразу откликнулась.

— Ну? — сказала она не совсем вразумительно, как бы приглашая пигалика к откровенности и не особенно в то же время на откровенности настаивая.

— А если я где-то кое-что слышал об одном из незыблемых законах волшебства, который на поверку оказался не столь уж незыблемым?

— Что ты имеешь в виду?

— То самое, — нагло отвечал пигалик, и великая слованская государыня, как ни странно, смолчала.

Молчала она долго и, что уж совсем поразительно, не решилась переспросить, а позвала вместо того девушку, которая тотчас и явилась, как будто стояла за дверью в ожидании.

— Скажи Взметеню, чтобы приготовил для господина пигалика хороший ночлег. Хоро-оший ночлег, — повторила она несколько уже с перебором.

Золотинка поднялась, но несколько пустых, словно из вежливости вопросов, предназначенных сгладить резко оборванный разговор, вынудили ее к таким же пустым, примирительным ответом.

Дело, может статься, близилось уже и к полуночи. На кухне засыпанный душистыми травами пол застелили полотном и тут устраивали себе постели полураздетые женщины; замотанные и усталые, они безразлично проводили глазами круглолицего пигалика, который, потупившись, пробирался по закраинам к выходу. В душной горнице было еще темнее, единственная свеча бросала неверный свет на разлегшихся по столам и на полу дворян — седла под головами, босые ноги. Пахло потом, притупленными желаниями самцов, удовлетворенным брюхом и еще черт знает чем! — не было желания разбираться. Кто-то ворочался и сопел, слышался сонный разговор.

Осторожно переступая тела, руки и ноги, Золотинка миновала помещение и перед дверью остановилась: там, за дощатой преградой, она почуяла опасность.

Не злобу, нет… что-то другое… Холодное терпение охотника. Вот так. И, сколько можно было различить оттенки охотничьего задора, на крыльце притаились несколько человек. Не меньше двух, во всяком случае.

Золотинка лихорадочно соображала. Кого ж эти люди ожидали?.. По всему выходило, пигалика они и стерегли. Нельзя исключить, что пигалика. Четыре окна на дальней стене и то, что у Золотинки под боком, закрыты ставнями и заперты — так по всему дому. Двери напротив, по правую руку от входа, вели, очевидно, как можно предположить, в маленькие комнатки для постояльцев, одну из них занимала сейчас княжна Лебедь… Но был, может статься, черный ход через кухню, через кладовую… Должен быть.

Пока Золотинка соображала, зевающий молодец, накинув кафтан на плечи, дернул дверь — в широко распахнутый зев пахнуло свежестью ночи — и вышел, никем не остановленный. Видением мелькнуло залитое неживым лунным светом крыльцо и пропало.

Еще подумав, Золотинка оставила шальную мысль возвратиться к государыне, под ее защиту, окуталась сетью, на что ушла у нее известная доля часа, потом стащила Эфремон с пальца и обратила его в маленькую заколку с камешком. Этот пустячок нетрудно было спрятать в волосах у самых корней. Хотенчик она не тронула, поправила за поясом под кафтаном и, положившись на удачу, шагнула за порог…

Сгубил ее малый рост. Изнывающим в засаде охотникам не нужно было приглядываться в полумраке, кто вышел, они распознали пигалика тотчас, едва ступил на крыльцо — ни мгновения на раздумья! Убийственный, без малейшей жалости и расчета на крошечный рост пигалика удар дубиной по голове, удар, который должен был бы расколоть череп, — когда бы не сеть! — пошатнул Золотинку, душный покров обрушился на нее, она бессознательно рванулась, увлекая всех на пол — с грохотом, с воплями — четверо ражих мужчин не смогли удержать уже оглушенного дубиной малыша… И задохнулась немым криком: охотники сдавили, стянули мешок прежде, чем Золотинка опамятовалась. Закинутая сзади удавка стиснула горло, не в силах, впрочем, одолеть сопротивление сети, но грубое пыльное рядно запечатало лицо, ноздри, забилось в рот, Золотинка елозила по полу, задыхаясь отвратительным ворсом мешковины; ее давили, крутили, ломали, лишая дыхания, — Золотинка обмякла.