Ольга Денисова - Черный цветок

— А я могу у тебя в доме и не жить! — выкрикнул он. — И неизвестно, кому от этого лучше будет!

— Да? Пить-гулять станешь? Воровать начнешь? Нет уж. Сиди дома. И только попробуй уйти — найду, можешь не сомневаться!

— И попробую, — огрызнулся Есеня.

Испуганные девчонки стояли на пороге и боялись шагнуть вперед. Цвета, вообще-то, привыкла к таким выяснениям отношений, Чаруша же побледнела и прижала руки ко рту.

— При людях меня позоришь, — буркнул отец, — быстро ужинать, все!

К ним вышла испуганная мама, но, увидев, что все в порядке, обняла девочек за плечи:

— Пойдем, Чаруша, поужинай с нами. Темнеет поздно, можешь еще посидеть, а потом наши девочки тебя домой проводят.

Есеня очень удивился — откуда такая щедрость? Обычно ни отец, ни мама не приглашали других детей к столу, считали, что самим не хватает. Ему, например, не приходило в голову позвать на обед Звягу. Он был уверен, что Чаруша вежливо откажется, но она, видно, так напугалась, что могла только кивать головой.

За столом Есеня демонстративно ничего не ел, выпил кружку молока, и быстро ушел в комнату, хлопнув дверью. Оставаться дома он не собирался, поэтому открыл окно и был таков — пока отец его хватится, он успеет уйти достаточно далеко. А там — пусть ищет. Может, и найдет.

Приключения начались еще в кабаке, где местные мужики играли в кости с деревенскими. Мальчишек, за неимением денег, в игру никто не взял, но они внимательно смотрели и желали удачи городским. Есеня долго присматривался к одному деревенскому, которому несказанно везло, чуял, что тот мухлюет, но не мог понять — как. А не пойманный, как известно, не вор. Если бы он кидал свой набор фишек, все было бы понятно, но ведь одни и те же фишки кидали по очереди!

Играли двое надвое, сначала кубики бросали двое деревенских, потом — двое городских. Есеня смотрел, ругаясь про себя, когда подозрительный тип снова выкидывал одиннадцать, или сразу двенадцать — ну не могло такого быть, не могло! Он перебрал в голове все варианты и разгадал хитрость только под самый конец — у городских заканчивались деньги. Везунчик кидал свои фишки, а его товарищ незаметно менял их на общие. Есеня потихоньку сполз под стол, и его догадка блестяще подтвердилась — пока городские трясли кубики в руках, деревенские под столом передавали свои фишки один другому. Работали они ловко, ничего не скажешь, и присматриваясь, подлога заметить было нельзя. Есеня не очень здорово умел прятаться, но в этот раз азарт явно ему помог: на последнем кону он схватил шулеров за руки. Как бы там ни было, а своего он добился — все сидящие за столом сразу заметили неладное. И хотя деревенский сбросил фишки под стол, никто не поверил в то, что их туда подложил Есеня.

Разумеется, у шулеров отобрали все деньги до последнего медяка, наподдали для памяти и вытолкали взашей.

— Ну, Жмуренок, и глаз у тебя! Никто ведь не заметил! Все смотрели, все знали, что дело нечисто! — едва не проигравшийся в пух и прах Даньша похлопал его по плечу, — на, держи, заслужил!

Он сунул Есене половину серебряника, и у того от удивления раскрылся рот — такой щедрости он никак не ждал.

— Жмуренок вообще слишком умный, — кашлянул хозяин, — и слишком шустрый. Долго не протянет.

— Чего? — протянул Есеня.

— Ничего. Тебя батька не научил сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, куда уж мне.

— А чего это я должен помалкивать в тряпочку? — набычился Есеня.

— Дурак ты, Балуй. Хоть и умный, а дурак. Вечно ты везде лезешь, вечно тебе больше всех надо. Не любят у нас таких.

— Да и пусть не любят! Я, чай, не девка, чтоб меня любили! — он хохотнул, довольный своей шуткой.

Даньша посмотрел на Есеню и обнял за плечо:

— Хозяин верно говорит. Ты бы не высовывался, парень. Или не знаешь, что с такими как ты бывает?

— Не знаю, и знать не хочу.

— Напрасно. Никогда не видал, какими они из тюрьмы выходят?

— Ну, видал, — Есеня насупился, — а я-то тут причем? Это же преступники! Воры там, разбойники. Я ведь не вор и не разбойник.

Даньша похлопал его по плечу:

— Ребенок ты еще.

Избор. Домашний арест

Прозрачный ручеек журчал и булькал, сбегая по камням в выложенную песчаником ванну, так похожую на тенистое лесное озерцо — Избор любил смотреть на воду, и этот маленький живой ручей в гостиной составлял предмет его гордости, вместе с карликовыми соснами, лишайниками, которыми послушно поросли камни, густой зеленой травой и кувшинками, плавающими на поверхности озерца. Следил за ручейком смуглый, сухой садовник, привезенный из Урдии, а его сын качал воду с рассвета до заката — вечером ручеек иссякал, чтобы утром снова бежать в озеро.

Избор пытался писать, задумчиво глядя на мольберт, но то, что он видел из окна — великолепный сад, ступенями спускающийся к подножью городской стены, свинцовая водная гладь, золотое хлебное поле за рекой, мельница с черными крыльями и зубчатая полоска леса на горизонте — все это было им написано неоднократно. Он хотел другого, чего-то более сложного, чувственного, мрачного даже, что вылило бы на холст рвущиеся наружу эмоции — отчаянье, ненависть, сомнения, страх.

Вот уже неделю он не мог покинуть этого узкого пятачка пространства — спальня и гостиная, вот все, что ему оставили для жизни. Его чудесный дом превратили в тюрьму, и Избор тосковал. Он не мог, не мог сидеть запертым в четырех стенах! Отчаянье иногда так туго сжимало пространство вокруг, что Избору казалось, будто оно сейчас расплющит его: он задыхался, воздух вокруг становился тягучим, затхлым, в глазах темнело и хотелось распахнуть окно, вдохнуть хотя бы раз. Но окна заколотили снаружи.

Неволя стала для него худшей из пыток.

Они до сих пор не нашли медальона. Наверное, мальчишка-оборванец, которому он успел пообещать три золотых, давно продал его, не дождавшись платы. Интересно, они говорили с ним? Расспрашивали? Такому достаточно посулить денег, или припугнуть тюрьмой, и медальон вернется на место. Значит, мальчишку они не нашли.

Избор снял с мольберта испорченный надоевшим пейзажем холст, вынул из камина уголек и прочертил на ослепительно белой стене жирную черту. Вот так. Еще две черты, и жирная полоса напомнила изломанную тень человека. Ребенка. Избор рисовал грубыми прямолинейными штрихами, и через две минуты на стене красовался рисунок, который напугал его самого. Жадные глаза и костлявые руки, поднимающие ребенка вверх. Несмотря на то, что фигура ребенка была изображена схематично, в ней явно просматривались черты вырождения — слишком большая голова, слишком узкая грудь, чересчур тонкие и короткие ноги.