Александр Мазин - Мертвое Небо

Брат-Хранитель приглядывался к солдатам: не хромает ли кто, натерши ноги? Если обнаружится такой – будет примерно наказан. И сам, и десятник. Ибо тело солдата есть имущество Святого Братства, и кто с небрежением к нему относится – преступник.

Дорманож двинулся к голове колонны, миновал повозки. Его пард презрительно фыркнул. Известно, парды почему-то недолюбливают упряжных псов. Хотя и не трогают. А вот упряжные на пардов вовсе внимания не обращают, хотя иные тяжеловозы – покрупнее среднего парда. Дорманож слыхал: бур-чаданну, у которых пардов маловато, пытались использовать упряжных под седло, да ничего не вышло. Даже боевые псы туповаты, а уж упряжные и вовсе ничего не соображают. Не умнее волов.

Воинствующие монахи ехали впереди. Болтали весело и громко. И не о Величайшем, как полагалось бы, а о вещах безусловно низких.

Измельчали ныне святые братья, подумал Дорманож. Не телом – разумом измельчали. Может, еще и от того, что для рождения их подбирают Отцы-Покровители женщин, что более блещут красой тела, а не силой ума? Но есть и исключения, хвала Величайшему! Например, брат Хар. Мужественный юноша. Нелегко ему в седле с такой раной, однако ж в повозку не просится. Демоны разорви этих урнгриа. Вовсе перестали торговать с Хуридой, и чудодейственная смола теперь достается разве Отцам-Управителям. А на что она им, по пять лет за меч не бравшимся? Конечно, у Дорманожа есть небольшой запас. Но не так много, чтобы тратить его на других.

Мильный столб. «36». Совсем недурно. С утра – двенадцать миль, несмотря на погоду. Разумеется, Дорманожу совсем не обязательно столько солдат, чтобы поймать двух имперцев. Тем более что в Кариомере и своих ловцов хватает. Но почему бы не подразнить святейшего Круна, Отца-Наставника этого славного города? Кариомер – жирное местечко. Торговый город. Купчишек больше, чем крыс в монастырских подвалах. Прежний Наисвятейший менял Отцов-Наставников каждые три года. Торгашей следует держать в строгости, а привыкший к золотому дождичку Отец-Наставник – слишком ласковый пастырь.

Дорманож поравнялся с братом Опосом. Толстяк ухитрялся спать даже в высоком седле, даже под дождем. Большое искусство.

Брат-Хранитель толкнул его хлыстом. Опос тут же проснулся и преданно воззрился на Дорманожа.

– Опос, что ты думаешь о купечестве?

– Вешать,– не раздумывая, ответил монах.

– А торговать кто будет?

Опос задумался. И впрямь: не святым же братьям сим постыдным делом заниматься? Воинствующий монах не торгует – он берет.

Пожалуй, Дорманож сохранит имперцу жизнь. На какое-то время. Чтобы расширить знания. Брат-Хранитель никогда не покидал Хуриды. И был не прочь выяснить, почему погрязшие в грехах северяне не спешат припасть к стопам Наисвятейшего. Разве Истина не очевидна всякому разумному человеку?

Серая кисея капель повисла в воздухе. За ней прятался противоположный берег, по всей вероятности, тоже заболоченный и обросший щеткой черного тростника. Вымокшие парды выглядели тощими и несчастными. И всадники смотрелись немногим лучше. Поэтому, когда впереди замаячили какие-то строения, и люди, и животные воспряли духом. Лапы пардов побыстрей зашлепали по черной жиже, в которую превратилась дорога, и вскоре всадники въехали в поселок. Вдоль дороги сушились, вернее мокли, развешенные на шестах сети. Перевернутые вверх днищами лодки напоминали выброшенных на берег рыб. Чуть позже северяне проехали мимо пристани с одиноким корабликом, чья мачта напоминала обгоревшее дерево. Впрочем, в иллюминаторе кормовой надстройки желтел огонек, и благодаря ему кораблик казался в большей степени человеческим жильем, чем темные низкие хижины вдоль дороги.

Однако у самой пристани располагалось нечто более солидное, чем ветхие домишки рыбаков: высокий частокол с двустворчатыми воротами.

Не сговариваясь, северяне повернули пардов. Данил постучал в ворота, а когда никто не откликнулся,– толкнул посильнее, и створки разошлись.

Двор был пуст. По широким, словно озера, лужам барабанил дождь. Полдюжины строений: одно покрупней, вероятно – жилой дом, остальные помельче. К дому от ворот вела вымощенная булыжниками дорожка.

На сей раз дверь оказалась на запоре. На стук выглянул парень с дубиной. Узрев монашеские плащи, парень заметно струхнул, но сделал что-то вроде приглашающего жеста.

Данил спрыгнул наземь.

– Парды,– сказал он.

Парень кивнул, отставил дубину и двинулся к ближайшей сараюшке. На дождь и грязь ему было наплевать: шлепал босиком прямо по лужам.

Сараюшка оказалась хлевом. Три коровы, дюжина овец. Но – тепло и сухо.

Пока северяне освобождали животных от упряжи, парень, так же молча, засыпал в кормушки толченых грибов пополам с зерном. Затем отпер большой ларь и показал на упряжь и сумки: сюда. Когда все было спрятано, запер ларь, а ключ отдал Данилу. Затем отвел северян в дом.

О, это было нечто!

Свет. Тепло. Сухость. И – запах. О, этот запах, от которого рот Руджа непроизвольно наполнился слюной. Уха. Жирная, наваристая, пряная. Как в лучших корчмах Тура Аркисского.

– Славное местечко,– пробормотал Данил.– Не ожидал.

– Эй, глянь,– кормчий кивком головы указал на стол у камина.

Данил изучил сидящую там компанию, ничего особо подозрительного не обнаружил и вопросительно посмотрел на Руджа.

– Женщины! – Кормчий поднял указательный палец.

А ведь верно! Две женщины в шелковых платьях. С перстнями на пальцах и сережками в ушах. Довольно привлекательные. Первые женщины, которых они увидели за время путешествия. Если не считать заморенных баб в деревеньках.

– Что угодно господам? – Хозяин, круглолицый, услужливый, в подпоясанной красным шарфом куртке, возник перед северянами.

Данил приподнял бровь, но смолчал. Если хозяин не пожелал видеть в них монахов (а ведь плащи их висят здесь же, на стене), значит, заподозрил подделку. И деликатно дал об этом знать.

– Ухи,– сказал Рудж.– Да побольше. Вкус у нее не хуже, чем запах?

– Лучше,– с улыбкой произнес хуридит.– Пива?

– Вина,– ответил Данил.– Светлого. И без воды.

– Вода там, снаружи,– хозяин кивнул в сторону окна.– Вино подогреть?

– Нет.

Хозяин не солгал. Уха оказалась чудесной, а вино – настоящим тайским. Если закрыть глаза – можно представить, что они – дома.

Огонь весело потрескивал. Одна из женщин запела, и голос у нее был приятный.

Данил, сытый и благодушный, оглядывал народ в трапезной. Своеобразный народ. Четверо мужчин, те, что с женщинами, неплохо одетые и порядочно выпившие. Еще трое, за другим столом,– играющие в кости. Эти одеты похуже, но зато при оружии. Занятно.

Руджа волновали другие вещи.