Хартман Рейчел - Серафина

— Что же мне делать с тобой, Серафина? — спросил отец. Он сидел за столом, нервно перебирая бумаги. Я сидела напротив него на табурете; это был первый день, когда я оправилась настолько, что смогла выйти из комнаты. Орма занял резное дубовое кресло у окна, и серый утренний свет лился на его нечесаные волосы. Анна-Мари принесла нам чай и испарилась. Я единственная взяла чашку, но чай так и остался остывать в ней.

— А что ты раньше собирался со мной делать? — спросила я с некоторой горечью, потирая ободок чашки большим пальцем.

Папа пожал узкими плечами; взгляд его серых, словно море, глаз был пустым и далеким.

— Была некоторая надежда выдать тебя замуж, пока эти кошмарные улики не появились у тебя на руке и на… — Он махнул рукой снизу вверх и обратно, указывая на меня.

Я попыталась сжаться, уйти в себя. Отвращение пропитывало меня насквозь до самой души — если у меня вообще была душа. Моя мать оказалась драконом. Я больше не знала, во что верить.

— Я понимаю, почему ты не хотел мне говорить, — пробормотала я себе в чашку хриплым от стыда голосом. — До этого… этого проявления… я бы, наверное, не понимала, насколько важно молчать; я могла бы проговориться одной из горничных или… — Друзей у меня никогда особенно много не было. — Поверь, теперь я все понимаю.

— Ах, вот как, неужели? — Папин голос стал вдруг резким. — Знание, соглашение и закон не заставили бы тебя молчать, а вот уродство сразу все расставило по местам?

— Думать о соглашении и законе надо было до того, как ты на ней женился.

— Я не знал! — воскликнул он, потом покачал головой и продолжил уже мягче: — Она мне не говорила до самой своей смерти, а потом родила тебя, залив всю кровать серебристой кровью, и я оказался брошен посреди штормового моря, лишившись совета даже той, кого любил больше всех.

Папа провел рукой по редеющим волосам.

— Меня могут изгнать или казнить, в зависимости от настроения королевы, но в конечном счете до ее решения дело может и не дойти. За все время суд рассматривал очень мало случаев сожительства с драконами; обычно обвиняемых разрывала на куски толпа, они сгорали в собственных домах или просто исчезали бесследно, так и не добравшись до суда.

В горле пересохло; не в силах говорить, я глотнула холодного чая. Он был горький.

— А… а что стало с их детьми?

— По поводу детей нет никаких записей, — сказал папа. — Но не воображай даже на секунду, что горожане растеряются, если всплывет правда о тебе. Им только и надо, что обратиться к Писанию!

Орма, который сидел, глядя в никуда, снова обратил на нас внимание.

— Если мне не изменяет память, у святого Огдо были на этот счет недвусмысленные рекомендации, — сказал он, потянув себя за бороду. — «Если же червь осквернит ваших женщин, отчего появится на свет бесформенная, уродливая помесь, без промедления лишите чудовище жизни. Трижды освященным топором расколите младенцу череп, иначе он станет тверже стали, чешуйчатые члены вырвите и сожгите каждый в отдельном костре, дабы не приползли они в ночи, будто змеи, убивать правоверный народ. Рассеките твари брюхо и, помочившись на потроха, спалите их огнем. Полукровки рождаются с семенем во чреве: закопаете брюхо целиком, и из земли восстанут два десятка новых…»

— Довольно, саар, — вмешался папа. Его глаза цвета штормового моря внимательно посмотрели мне в лицо. Я ответила взглядом, в котором читался ужас, и захлопнула рот ладонью, чтобы не разрыдаться. Потому ли сторонился он религии, что даже сами святые превозносили убийство его ребенка, словно подвиг? Неужели гореддцы до сих пор, после тридцати пяти лет мира, ненавидели драконов только потому, что того требовали Небеса?

Орма совершенно не замечал моего испуга.

— Я полагаю, что Огдо и все, кто выражает такое же отвращение — святой Витт, святой Манн и многие другие — все-таки имели какое-то представление о полукровках. Само собой, не потому, что Серафина подходит под описание, а потому, что они вообще признавали возможность их существования. В большой танамутской библиотеке нет ни одного упоминания о задокументированных случаях скрещивания. За целую тысячу лет, мне кажется, должен был бы найтись хоть кто-то, кто бы попытался сделать это специально.

— Нет, — сказал папа. — Мне бы даже в голову не пришло. Только аморальный дракон додумался бы до такого.

— Именно, — кивнул Орма, ничуть не обидевшись. — Аморальный дракон додумался бы и попытался…

— Что, силой? — Папа сжал губы, словно от этой мысли к его горлу подступила желчь.

Это уточнение Орму ничуть не встревожило.

— …и записал результаты эксперимента. Видимо, мы не настолько аморальный вид, как предполагают жители Южных земель.

Я больше не могла сдерживать слезы. В груди было пусто, кружилась голова; от холодного сквозняка из-под двери меня шатало на табурете. У меня отобрали все: мать-человека, собственную человечность и вдобавок всякую надежду когда-нибудь покинуть дом отца.

Под поверхностью мира я увидела бездну, и бездна угрожала меня затянуть.

Тут даже Орма наконец заметил мое состояние и озадаченно склонил голову набок.

— Позволь мне ее обучать, Клод, — сказал он, откинувшись назад и собрав пальцем конденсат с ромбика узорного окошка, а потом слизнул каплю с пальца языком.

— Тебе? — горько усмехнулся отец. — И что ты будешь с ней делать? Она двух часов не может продержаться без этих кошмарных видений, от которых у нее припадки.

— Для начала мы можем поработать над этим. У нас, сааров, есть методики, направленные на то как обуздать бунтующий мозг. — Орма постучал пальцем себе по лбу, а потом постучал снова, будто ощущение его заинтриговало.

Почему я никогда раньше не замечала, какой он странный?

— Ты станешь учить ее музыке, — сказал мой отец. Его золотистый голос звучал на октаву выше, чем обычно. Мучительная борьба была написана на папином лице так ясно, будто кожа его была стеклянной. Все это время он защищал не только меня; он защищал свое разбитое сердце.

— Папа, пожалуйста. — Я протянула вперед ладони, словно обращалась с мольбой к святым. — У меня больше ничего не осталось.

Сгорбившись в кресле, он сморгнул слезы.

— Только так, чтобы я не слышал.

Два дня спустя к нам домой доставили спинет. Папа приказал установить его в кладовой в самой дальней части дома, вдали от его кабинета. Места для табурета там не было; мне пришлось сидеть на сундуке. Еще Орма прислал мне книгу фантазий за авторством композитора Виридиуса. Я никогда раньше не видела партитур, но нотный язык оказался мне понятен так же, как до того язык драконов — мгновенно. Я читала музыку, будто книгу, пока за окнами не начало темнеть.