Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова
— Полотно извела, — сказал недобро. — Ладно бы какое тряпьё, нет, самое лучшее…
— Уж какое в моём сундуке нашлось! — с вызовом ответила девка. — Сама ткала, право имею!
— Тулуп мой упёрла. Ведь добрый тулуп, а теперь, поди, завшивеет…
— Да уж добрый! Сам говорил, в нём и за свиньями грести зазорно.
— Пеструшку прирезала…
— Она всё одно не неслась. Так и так дорога в котёл!
— Да босая по лесу ночью бродишь! — Отец обернулся к ней. Голос его дрожал от плохо сдерживаемого гнева. — Ушла незнамо куда! Мать себе места найти не может…
— Я леса не боюсь! Зверь никакой меня не тронет!
— То — зверь, а ежели люди?..
Между ними повисло тяжкое молчание. Каждый, казалось, чего-то ждал от другого. Не дождавшись, мужик отвернулся от дочери, опять посмотрел на волка, потянулся рукой.
— Да он уж не жилец. Избавить бы от страданий, а ты ступай домой!
Тут её как прорвало. Кинулась, закрыла волка телом, плачет, упрашивает отца, чтобы позволил ей остаться.
— Я его выхожу! — ревёт.
— Да что уж ты так-то! — прикрикнул на неё отец. — Знаешь же, слёз твоих не выношу. Обувку тебе принёс, а то ишь, ходит босая…
Пока девка, шмыгая, мотала онучи да натягивала наголенки, отец её нашарил в коробе заткнутый кувшинчик. Откупорив его, собрался поить волка.
— Это что? — встревожилась девка.
— Да ивовая кора и кой-чего ещё, что! От боли. Волку от этого вреда не будет, я чаю.
— Ежели вреда не будет, так дай мне первой хлебнуть!
Опять затихли, меряются взглядами. Мужик плюнул с досады и сдался, протянул дочери кувшинчик. Та, хлебнув, аж перекосилась, но всё ж проглотила. Остаток мужик волку в пасть залил — терпко, горько, — и рукой крепко сжал, отвернуться не дал. Пришлось глотать.
Девка уже обула лапти и теперь гладила волка по лбу, глядела тревожно. А боль будто бы начала униматься.
— Ну, погляжу я, чё ты тут навертела! — сказал мужик. — А ты покудова навес убери да яму зарой.
— Что же, снесём волка домой? — с надеждой спросила девка.
— Домой! Больно он надобен дома. Но и тут оставлять нельзя, пойдут бабы за ягодой али охотники… Диво ещё, что вас никто не нашёл, будто леший отвёл.
— Так а что же… всё ж таки убить его хочешь? Я тебе этого вовек не прощу, так и знай! Вовек не прощу!
— Да не реви! Цыть, кому сказал!.. Пойдём за Коровью топь, в нехоженые места, заодно и тебе тропу покажу. Медвежья берлога там есть заброшенная, волку твоему сгодится.
Девка от радости засмеялась даже, благодарит, а мужик, крякнув, чешет в затылке:
— Никогда я тебе отказать-то не мог…
Осмотрев волчьи лапы, он сказал, что на двух лубки и не надобны. Девка смущённо отвела глаза. Третью перевязал, а на четвёртой, поцокав языком, вправил кость. Тут даже отвар не помог, волк закричал от боли, и девка закричала:
— Ты что делаешь?
— Да чё верещите, дурные? — осердился мужик. — Хочешь, чтобы он колченогим остался али чтобы лапа и вовсе не срослась? Я тебе сказал, следы убирай, чтобы никто и не понял, что волк здесь был. Поймут, что ему помогал кто, станут искать и людей, и волка. Пущай лучше думают, что забился куда да издох.
После долго шли по хмурому лесу в молчании. Волка, завернув в тулуп, мужик нёс на руках. Девка, согнувшись под тяжестью короба, шла следом. Порой спотыкалась о корни, выставленные соснами, потому что глядела не под ноги, а на волка.
— Звяга его не шибко приложил? — спросила она робко. Видно, боялась услышать ответ. Волк тоже боялся. Хотя мужик и возился с ним, но, может, только для дочери, чтобы та знала: сделано всё, что можно.
— Где там ему размахнуться было? Людей бы зашиб… Может, зверь ещё отлежится. Молодой, что ему…
Лес был старый, деревья стояли тесно, смыкаясь кронами. Коровья топь раскинулась широкой прорехой, в которую, как гусиный пух, лезли серые облака. Ближний берег густо оброс всякими травами, растущими в беспорядке, где зелёными, а где порыжелыми. Меж кочек, покрытых жёлтой осокой, поблёскивала вода, и ржавая мёртвая сосенка тянулась оттуда к лесу. Навстречу ей нерешительно спускались две ели, сами хворые, облезлые, в засыхающих шубах.
На дальнем берегу тесно росли берёзы. Ветер подшутил над ними, раздел, оставив только золотые шапки. В другое время волк подивился бы им, жадно дышал бы незнакомыми запахами болота, гниющих трав и листьев, а теперь, со смятыми рёбрами, ничего не хотел.
Здесь мужик, опустив волка в траву, подошёл к самой воде и вынул нож, провёл по ладони, сжал кулак над оконцем в бурой ряске. С ладони закапало, разошлись круги. Волк подумал: может, вода оттого и рыжая, что кровью напоена. Говорят, есть такие поганые места, куда никто не суётся — а если суёшься, то с силой, что там обитает, и договариваться нужно по-иному. Не мёдом, не присоленной краюхой, а кровью.
— След в след за мной ступай, — велел мужик дочери, — да жердью путь, слышишь ты, прощупывай! И помни: оступишься, волка твоего брошу, тебя вытаскивать буду, так ты уж гляди, куда идёшь.
Шли долго. Волку думалось, прежде было плохо, только теперь стало куда хуже. Пусть бы его бросили хотя и в топь, только бы не трясли, не сдавливали больные рёбра неосторожно. Он уже и воды не боялся: утонул бы, и ладно.
Болото будто дышало, пуская пузыри, и что-то в нём ворочалось, плескалось то слева, то справа. Волк своими глазами видел, как целая кочка с тихим чмоканьем ушла под воду, а ведь на неё никто не ступал.
— Гляди под ноги! — то и дело покрикивал мужик. — Хоть бы там что, с тропы не сходи! Да голос подай, не утопла?
— С чего бы? Иду…
Он всё равно останавливался и глядел назад.
— Да ведь иду, говорю же! — утирая пот со лба, повторяла девка.
— Говорит она! Место такое, ушам верить нельзя. Я тебя, может, и думал сюда отвести, да не теперь и не с волком этим… С тропы, говорю, не сходи!
— Да я не схожу! Была бы ещё здесь тропа…
Потянулась марь. Тут схлестнулись болотник с лешим, и леший проиграл, отступил. Деревьям куда деваться, так и жили в топком месте. Согнулись их спины, проржавели их листья, скрючились ветви, и все травы, которые здесь росли, порыжели тоже. Какие-то стволы упали, закрывая дорогу, какие-то застыли в медленном падении. В них, покрытых мхом и ржавчиной, уже и
