ПВТ. Лут (СИ) - Ульяничева Евгения

— Ой, захлопнись! Значит, так, Кальмар, слушай папочку. У нашей рыси есть идэ-фикс, что костяк живого пространства Лута, его основа, его язык, записан в виде кода. Матрица из нот. И весь этот шапито вокруг вполне реально поднастроить под свою жопу. Для этого стоит лишь в верной последовательности пропеть несколько нот — какая-то там морочка с звуко-шифром, частотными колебаниями. Но рыба-фиш в том, что человеку горло драть бесполезно. Не то. Только особенно продвинутые из Вторых смогли бы. Да вот беда, что Вторых-то всех под корень выкосило.

Ученые дружно замолчали. Ничего не говорил и Джуда, вперясь яркими черными глазами в великое ничто за бортом.

Согласную тишину разбил голос капитана:

— Старпом! Есть цель!

— По места-а-а-ам! Т-корабелла, пятый класс, Черный Тигр, заходим на посадку! — басом проревел Дятел, хватаясь за кольца.

Действовали дружно — так, как на Станции в далеких снегах. В первый раз, что ли?

Еремия, до этого момента прикидывающаяся безобидным желторотым трафаретом, сбросила маску, хищно вытянулась, гася лучи оперения. Волоха нежно провел рукой по гладкому боку-борту:

— Давай, моя девочка. Ату их.

***

Джуда до встречи с Ивановыми как-то не доводилось брать на абордаж т-корабеллы. Тем более, пиратские.

И вот, случилось, и оказалось неожиданно просто. Медленные трафарет-корабеллы, даже закаленные прошлыми стычками, были явно не подготовлены к подобной атаке.

— Ты, главное, сиськи не мни, сразу лучи спинного движителя гаси, — советовал ему Дятел перед самым первым делом.

— А люди?

Цыган ухмыльнулся:

— А людей, щегол, оставь людям.

Еремия была выворотнем. Легко меняла окраску, с истово-белой до непроглядно-антрацитовой. Они падали сверху, выныривали снизу или размашисто били в скулу, а черные щупальца шерла мгновенно обвивали флаг, прижимали к бокам грудные плавники, опутывали хвост.

Тэшка оказывалась запертой в сеть — беспомощный крупный улов. Силок крепче сложно было вообразить. Им никогда не попадалась настоящая, истинная корабелла. Волоха говорил, что едва ли его команде так подфартит.

Нежданным вторженцам всегда оказывалось яркое сопротивление. Какой пират согласился бы добровольно отдать нажитое кровью и потом, даже на благо науки? Однако результат всегда был один.

— За борт, — командовал Волоха, когда убеждался, что трупы больше не представляют для него ценности.

Ни материальной, ни научной. Заложников не брали. Только лутоны, триумфаты, трофеиты — Джуда долго учился их не путать — лекарства, спец-препараты для лабораторий. Волоха наводил свою девочку на избранных, на тех, кто обладал достаточно хорошим вкусом, чтобы грабить не банальные тэшки богатеев.

Волоха буквально иллюстрировал собой присказку о «рыбе покрупнее».

Т-корабеллы после разбоя отпускали дрейфовать в Лут пробками

— Не коробит тебя? — зубоскалил Дятел, поддевая черноглазого юнца. Тянул небрежно. — Кра-а-акен...

Джуда в ответ улыбался. Дразнил: медленно скользил языком по острой кромке зубов. Не коробило.

Отсутствие свидетелей было необходимым, довольно паскудным условием их работы. Оно обеспечивало безопасность и свободное перемещение.

Ивановы, как довольно скоро понял Джуда, не были простыми, ботанического склада, гисторами. Не были они и солдатами, здесь Волоха не соврал. Не-людями, впрочем, тоже не были, убивали быстро, без мучительной игры. В кровожадный жар мог впасть лишь Дятел, водилась за ним такая особенность. Но Волоха железной рукой брал его за химок — как напакостившего щенка — и тот смиренно закатывал глаза, подчиняясь воле капитана.

Еремия же была молодой и сильной, жадной до движения, любящей кровь и приключения — девочка выросла идеальным спутником научных экспедиций.

***

— Идем на Хом Старта.

— Хом Старта? — Дятел удивился. — Зачем это?

Волоха отвечал категорично:

— Затем, что там в разгаре сельскохозяйственная ярмарка, и я не упущу возможность взглянуть на новые достижения. Тебе это, кстати, тоже будет полезно.

— Пф-ф-ф...— старпому ничего не оставалось, кроме как развести руками и подчиниться капитанской вкусовщине, — разве что на предмет добычи осмотреться. Коней поглядеть, опять-таки… Телочек за вымя пощупать.

— Скажи Мусину, чтобы проверил паспорта. Не хотелось бы погореть на мелочах.

— Без проблем.

— И, Дятел. — Волоха поднял глаза от навигационного информатория, прищурился. — Держись подальше от Кракена. Это второе предупреждение. Третьего не будет, вылетишь за борт. Уяснил?

— Гаджо, да ты же меня знаешь!

— То-то и оно, что знаю.

— Мальчишка который месяц на сухом пайке, это ж с ума сбеситься! Он же Третий, ему это жилы тянуть должно.

— Дятел.

— Вот без обид, Волоха, но ты его словно для себя держишь, как марочное вино.

Корабелла вздрогнула, разворачиваясь на левый борт. Лучи флага вспыхнули алым, а Волоха медленно поднял на старпома набирающие цвет глаза.

— Извини, гаджо, глупость сказал, — улыбчиво оскалился Дятел, быстро отступая.

По корабелле — как из опрокинутой бочки — разлился запах хвои, взрытой серой лесной почвы, горькой смолы, опада и тины. Люди, словно по команде, повернули головы.

— Что происходит, ай? — Джуда направился к Волохе и его помощнику, но Мусин неожиданно проворно ухватил юношу за локоть.

— Не стоит. Поверьте мне, молодой человек.

— Что творит, что творит, — Буланко взволнованно хрустел пальцами, — у него и без того полный стол желтых карточек.

— Никому не вмешиваться, — дежурно предупредил Иночевский, вслушиваясь в тяжелое, мерное сердце корабеллы под ногами.

Русый скользящим шагом припер старпома к борту.

— Гаджо, ты чего бесишься, я же извинился, ну, в самом деле...

— Смолкни, — раскатисто рыкнул Волоха.

От вечного его, шерстью наружу, жилета, остро пахнуло зверем; глаза позеленели так, что казалось — Лес вот-вот за грань хлынет.

— По тонкому льду ходишь, вор, — проговорил капитан, нависая над цыганом, выбившись из привычного роста.

Русые волосы блестели, словно переплетенные слюдяными нитями паутины.

— Я понял, — цыган не выдержал, первым опустил наглые темные глаза.

— Еще раз позволишь себе такое — сожру, — лаконично пообещал Волоха, разворачиваясь спиной к помощнику.

И вмиг исчезло все — чужие запахи и звуки. Словно Лут смахнул.

— Леша-а-ак, — протянул Иночевский, качая головой.

— Ишак, — тихо буркнул Дятел себе под нос.

Джуда был согласен и с тем, и с другим. Мусин осторожно выпустил его локоть. На близкие контакты с Третьим был задан самый строгий запрет. Отдельная посуда, каюта, не трогать волосы, не задевать открытую кожу.

Не позволять ему дотрагиваться.

Джуда равнодушно отвернулся, делая вид, что ничего не заметил.

Он и подумать не мог, что однажды будет скучать по прикосновениям и — пусть случайным — объятиям. Его давно никто не касался, кроме как в перчатках, с медицинской целью.

Слишком давно.

***

Ярмарка поражала воображение.

Впрочем, Юга непременно бы отметил, что такое несчастное воображение, как у Выпь, смешно не поразить.

Выпь привычно прочесал глазами толпу, отмечая черноволосых и почти не видя людей другой масти. Как обязательное упражнение для глаз и развития внимания. Как дневная доза надежды.

На их оларов справедливо засматривались и несправедливо приценивались. Макон не торопился. Вел долгие беседы с коллегами, конкурентами и потенциальными покупателями, неспешно цедил с ними местный красный чай с корицей и перцем. Лучших зверей, чем у него, по всей ярмарке не сыскать было — экстерьер, выездка — Макон чувствовал себя уверенно, а покупатели ревниво отслеживали друг друга, смотрели на меру, постепенно накидывая цену.

Выпь уже знал суть ведения торговли. В Луте как заведено было: у каждой вещи, живой или нет, у каждого действия, была своя мера. Мера эта нарастала сама, точно ракушки на топляннике. Слаживалась из затраченных усилий, из сырой самоценности. Видна была истинная мера всем, всем понятна. А вот продавец уже сам волен был назначить цену: увеличить ту меру, накрутить, или, напротив, убавить. Но в ущерб себе кто будет торговать?