Истории, которых не было - Ирина Вячеславовна Корсакова
Темно еще. Сердце колошматится. Господи, какое счастье!
Йордан
Сегодня мы не справились, будет нахлобучка. Тяжело работать в контролируемом сне. Не удержали. Я, получу ещё дополнительных кренделей за опоздание. Всего-то несколько секунд, но за монтировочным пультом был Раймо. Не мог подождать, жирная сука!
Из тамбура в раздевалку возвращаемся молча. Сразу шкурой чувствую неладное. Дина сидит на том же месте, на котором мы её оставили, а Раймо исчез. Ага, в умывальнике течет вода. Появляется финн в несвойственном ему состоянии духа и (ой-ой-ой) тела. Губа разбита, карман дегенеративной клетчатой рубахи болтается как использованный…хм….
– Скажи её, Йорда, – шипит он пострадавшим ртом.
– Он меня за задницу хватал, урод. И пытался хрень дебильную впарить. – Динка смотрит не на меня (понятно), а на Поля.
– Что ты сказал ей, дерево?
– Правду!!! Сказал, что если она сосредоточится, то вспомнит, как умерла.
– Во-во – Динька облизнула содранные костяшки, – втюхивал, что я померла, и вы все давно жмурики. Лучше не подходи ко мне, козел, а то добавлю.
– Йорда, – голос Раймо срывается на подростковый фальцет, – скажи, что я говорю правду!
– Скажи, Джардонари.
Динька замерла, только челка шевелится от сквозняка, как самостоятельное живое существо.
– Он сказал правду. Ты умерла.
Дина
Часто-часто замигала лампочка. Это не лампочка. Опять. Не-На-а-До!!!
ГЛАВА 2
Йордан
«Очи черные» – коронный номер Поля. Он наотрез отказывается исполнять обожаемый всеми шансон, утверждая, что французскую эстраду можно любить, только не понимая ни слова по-французски, потому предпочитает русско-цыганские шлягеры и Элвиса времен золотых пиджаков. Надо отдать ему должное – он очень колоритен в красной рубахе с темной, почти брюнетистой шевелюрой, когда (по закону жанра) рыдает и заламывает руки.
– Ты следующий, Джорданари. Не кривься, пожалуйста, и не спорь, я знаю всё, что ты хочешь сказать. Припомни-ка, лучше: когда ты последний раз был где-то, кроме дома, работы и того ужасного кафе, в котором играют заупокойную африканскую музыку.
– Не знал что ты «ненавидишь нигеров», – вяло огрызнулся я. Наши с Перлитой меломанские дебаты нескончаемы и неразрешимы, как конфликт отцов и детей. – Где был, где был… А кто на прошлой неделе ел твои макароны? Микки Маус?
– Не трогай святого, – вмешался в наш разговор Поль, вовремя пресытившийся славой поп-звезды, – Микки Маус – герой моего детства, за него и хлопнем
– Двойную, – закончил светлую мысль старый Бохай и, неторопливо, с присвистом, всосал добрых полстакана дешевого супермаркетного виски. На первой стадии опьянения он бывал мрачен, но тих.
– Вот,– снова занудела Перлита, кивая на уровень жидкости в моём стаканчике, – ты и вино пить перестал!
Ох, не отвертеться мне сегодня! И, как подтверждение моих опасений, громкий голос из недр диванных подушек. Слишком громкий, даже, для относительно-большого зала, в котором мы сидели. Так говорят люди, на которых в компании не обращают внимания и им приходится перекрикивать галдящих товарищей, чтобы быть, хоть изредка, услышанными.
– А что такого? Это и хорошо, правда, Джордан? Я до смерти, вообще, не пила спиртного. Теперь-то можно.
Каролина – новенькая. То есть, в исполнительской спецгруппе, а до этого работала с нашими же монтировщиками. Ни кто не понимает – зачем её перекинули к нам, она – в первую очередь. Для неё, немолодой уже, на момент кончины, чилийской художницы, как и для всех упёрто-верующих «латиносов», промысел божий должен быть очевиден и прост, как сценарий голливудского фильма. По её упрощенной космогонии смерть – перевод из художниц в местные монтировщицы, понижение в должности за земные прегрешения. Обидно, но понятно. Надо учесть, исправиться, и попадешь в рай для живописцев, где сплошь продвинутые почитатели таланта и ни одного искусствоведа.
Так что сегодня у нас не просто пьянка, а по поводу. Стало быть – надобно представить наш скромный профессиональный клуб с лучшей стороны. Ничего не поделаешь – традиции, черт бы их побрал. Именно они перманентно поганили мою жизнь, так и тут, блин… Если Господь существует, то у него до крайности скромная фантазия по части наказаний.
Придется, видимо петь… Видимо – сейчас, потому что, Бохай, «гвоздь» программы нашей художественной самодеятельности, пока не готов исполнить «Джамайку». Мой опыт подсказывает, что до Робертино Лоретти ему ещё граммов двести-двести пятьдесят.
– С Богом, Джардонари!
Перлита всегда провожает меня к микрофону, как на войну, не смотря на то, что в нашем клубешнике всякое проявление творческого энтузиазма горячо приветствуется, а уж провалиться с «Итальянцем» так же сложно, как богатой пышной немке остаться незамеченной на турецком курорте.
Иду нога за ногу, как к школьной доске в понедельник. Паршивенько мне последнее время, ибо непонятненько. Что не так? Не знаю, хвостом чувствую, и, что самое печальное, не я один. Всем не по себе, только ребята бодрятся из последних сил, а я раскис как моцарелла на припёке. Плохо, Йорик, плохо!
– Сегодня, в честь нашей гостьи из далекой монтировочной лаборатории, прозвучит песня мужественных тирольских стрелков и любителей пива! Прошу почтеннейшую публику обеспечить перкуссии и бек-вокал!
Эк, меня понесло! Последний раз (он же был первым) я исполнял йодли, примерно, за девятнадцати лет до гибели, в пляжном баре на Золотых песках, чем и покорил (совершенно неожиданно для себя самого) гладкое и жесткое, как галька, сердечко запредельно юной и самой серьезной пляжницы на всем побережье. Вечно хмурящейся из-под модных очков студентки-отличницы мединститута Радки.
– Йо-ла-и-ла-и-ла! Йо-ла-и-ла-и-ла!!!
Радка… почти два десятка лет прошло с той фрагментарно запомнившейся ночи. Наутро я сидел на вышке, прикладывая к голове бутылку с ледяной Колой, мучительно и стыдно надеясь, что её путевка заканчивается сегодня. Ну, не было у меня сил на тягомотный post scriptum-роман. Да соблазнил девочку, да, плел что-то о долгой дороге к родному сердцу, да, козел, но жизнь-то одна, елки-палки!
Мои попытки наспех сформировать философскую систему в угоду своим гормональным приливам и отливам были пресечены в зародыше, появлением пляжной сумочки вишневого цвета, с которой Радка не расставалась даже во время танцев. Мой внутренний негодяй взвыл в предчувствии неизбежности заслуженной кары. Прятаться в щелястых внутренностях спасательной вышки – и думать нечего. Придется встречать грудью. Я укоризненно посмотрел на притаившегося в плавках виновника моих нехитрых бед и спрыгнул на теплый песок.
-Йо-ла-и-ла-и-ла, йо-ла-и-ла-и-ла!
Радка подошла вплотную, потянулась рукой к дужке очков. Мне захотелось съёжиться до размеров собственного пупка, чтобы не видеть беззащитных, обиженных глазенок, готовых вынырнуть на меня из-за тонированных стекол.
– Привет! – Взгляд будущей заведующей кафедрой травматологии и ортопедии был острым и насмешливым, а радужная оболочка тёмно-вишневая, в тон сумочке –
