Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Улыбка, что кривит губы Ньяхдоха, сочится презрением.

— Нет, Темпа, я имел в виду вовсе другое, — что, ты и сам знаешь.

И каким-то чудом, возможно, оттого, что я уже мертва и мёртв мой плотский разум, и мысли мои рождены вовсе не им, — я понимаю. Энэфа мертва. И неважно никак, что крохи её плоти, частицы души не пали прахом, сохранившись; так и так то всего лишь жалкие тени Той и Того, чем она была истинно. Вирейн, однакож, вобрал в себя сущность живого божества. Я вздрагиваю, понимая внезапно: момент воплощения Итемпаса был и мгновением гибели Вирейна. Знал ли он, на что шёл? Столько странностей скриптора обретают смысл, кристально чистый, кидая взгляд в прошлое.

Но, прежде того, облачившись, скрывая суть, разумом и душою Вирейна, Итемпас Итемпас был волен следить за Ньяхдохом подобно тайному (и страстному) соглядатаю. Он мог свободно распоряжаться Ньяхдохом, трепеща от его покорности. Мог притворяться послушным орудием воли Декарты, в то же время тонко подтасовывая события, искусно влияя на падшего, давя и подавляя. За спиной ничего не разумеющего Владыки Ночи.

Лицо Итемпаса неизменно, но что-то в нём теперь подсказывает: гнев. Быть может, отблески воронёной стали в золоте глаз.

— Как всегда, невозможно напыщенно, Нахья. — Он шагает ближе — как раз настолько, чтобы белоснежное зарево, что обступает его, налетает на медленно тлеющую тень Ньяхдоха. И когда две силы соприкасаются друг с другом, обое, и свет и тьма, кроются прочь, претворяясь в ничто.

— Ты цепляешься за этот кусок мяса, как стервятник когтями за падаль, будто то что-то да значит, — говорит Итемпас.

— Она. Она, а не вещь.

— Да, да, помню, — сосуд… но цель её ныне сослужена. Она выкупила твою свободу собственной жизнью. Не пришло ли время забрать награду?

Медленно двигаясь, Ньяхдох опускает моё тело вниз. Я явственно чувствую разгорающуюся в нём ярость — первее прочих. Даже Итемпас выглядит удивлённым, когда падший с грохотом впечатывает в пол костяшки судорожно сведёных кулаков. Кровь с пальцев (моя кровь) разлетается парным вихрем брызг. Зловещий треск предвещает пошедший разломами пол, частью затронуты и стеклянные навесы стен… по счастью, дело не идёт дальше тонкой паутинчатой сети трещин. Взамен рассыпается щебенем плинт в центре залы, с позором выплёскивая на пол Камень Земли и усеивая всех сверкающими песчинками. Пятная белоснежной взвесью.

— Большим, — выдыхает хрипло Ньяхдох. Развёрстая тьма всё дальше и дальше бороздит ему кожу; падший едва-едва вмещаем смертной плотью, что есть его темница. Когда он взрастает с ног и разворачивается, с рук сочится каплямми нечто, исполненное черноты, слишком густой и вязкой, чтобы быть кровью. Плащ тьмы, что кружит по воздуху, дробясь схлёстнутыми плетьми мрака, подобен сотне крошечных вихрей.

— Она… была… большим! — Мрак дробится, как и он сам. Едва-едва сохраняя связность речи. Изживший несчётную тьму веков в безьязычной немоте, прежде языка… Возможно, самый инстинкт его вопиёт отрешиться от дара речи в секунду нужды, доведённой до края, попросту извергая из себя ярость громогласным рёвом. — Больше сосуда. Она была последней надеждой. Моей надеждой. И твоей.

Кирью — зрение отшатывает к ней против воли — выступает на шаг вперёд, протестующе открывая рот. Закхарн ловит её руку, предостерегая. А она умна, думаю я, по крайней мере, определённо поумнее мудрейшей Кирью. Ньяхдох словно помешан до смерти.

Впрочем, то же творится и с Итемпасом: Пресветлый пожирает глазами падщего, вперяясь в него словно на дуэли и перебарывая бешенство собрата. И в глазах его — ничем неприкрытое, чистое вожделение, безошибочное узнаваемое под налётом бойцовского напряжения. Ну, конечно: сколь много эонов они истощались непрестанными сражениями, поддаваясь попеременно от грубого насилия до странной (страстной) жадной охоты? Или, быть может, Итемпас попросту неизмеримо долго пребывал без любви Владыки Ночи, так что теперь готов забрать всё, даже ненависть придётся к месту.

— Нахья, — проговаривает он мягко. — Взгляни на себя. Всё это превыше смертного? — Он вздыхает, качая головой. — Я надеялся, определяя тебя здесь, среди хищного сброда, паразитов, наследия нашей сестры, пребывание это продемонстрирует ошибочность избранных тобою путей. Теперь же я вижу, что единственное, взращённое тобой, — привычка к неволе.

Затем он делает шаг вперёд, сотворяя то, что каждый из присутствующих в зале счёл бы самоубийством: Пресветлый касается Ньяхдоха. Краткий жест: простое мановение света, сочащегося с пальцев Владыки Дня, по изломанной фарфоровой белизне лица Владыки Ночи. Но столько тоски в этом касании, что сердце моё взрывается тупой болью.

Но что с того? Что толку? Итемпас убил Энэфу, упокоил собственных детей; меня, наконец. И Ньяхдоха. В Ньяхдохе он тоже убил что-то важное. Неужели ему не видать — что? Как он может не видеть?

А, возможно, и видит, ибо взгляд его замирает, нежность в глазах блекнет, и, спустя мгновение, он отводит руку.

— Да будет так, — говорит он, и голос его леденеет. — Мне прискучило и порядком утомило всё это. Энэфа была бедствием, Ньяхдох, бичом и мором. Он взяла чистую, совершеннуо вселенную, что ты и я создали, и замарала, испятнала её. Я сберёг Камень, заботясь о ней, что бы ты там себе ни думал… а ещё — мысля, что он поможет повлиять на тебя, склонить на свою сторону.

После он замолкает, посматривая свысока и с презрерением на мои останки. Камень, что купается в моей крови, упавши, меньше ладони с моего плеча. Несмотря на заботливо уложившего меня на полу Ньяхдоха, голова всё равно заваливается набок. Одна из рук неловко подвёрнута, пальцы вытянуты — ближе и ближе — зачерпнуть Камень. Злая ирония судьбы — вот она, смертная женщина, умерщвлёная в жалкой попытке притязать на божественную силу. Власть богини. И ложе бога.

Полагаю, Пресветлый Итемпас ниспошлёт меня в особо отвратную адскую топь.

— Но, думаю, пришло время нашей сестре упокоиться окончательно. Целиком и полностью, — говорит Итемпас. Не могу сказать, на кого он взирает больше, меня или Камень. — Пускай её ядовитая зараза кончится вместе с ней самой, и тогда наши жизни устроятся, как и прежде. Разве не мог ты ошибиться теми днями? Потеряться? Пропустить?