Дэниел Абрахам - Война среди осени

Это был маленький конек, накрытый толстой попоной и оседланный. Маати стоял и моргал, глядя на него, словно громом пораженный. Затем стремглав бросился за ближайший валун, чувствуя, как сердце трепыхается в глотке. Кто-то их разыскивал. Кто-то догадался, где они прячутся. Маати обернулся назад, зная, что его следы видны на снегу так же хорошо, как пятна крови на розово-голубых свадебных одеждах.

Ему казалось, что он прождал полдня, на самом же деле торопливое зимнее солнце не прошло и пол-ладони по небосводу. Из пещеры вышел человек, закутанный в плотный черный плащ. Лицо его пряталось под капюшоном. Маати разрывался между двумя желаниями — высунуть голову и втянуть ее поглубже в плечи. Осторожность победила. Не видя, что происходит за камнем, он сидел и ждал. Наконец лошадиные копыта с шуршанием затопали по снегу; звук отдалялся. Маати осторожно выглянул и увидел спину всадника. Тот направлялся назад, в Мати — черный завиток на бескрайнем траурно-белом поле. Маати ждал, пока не понял, что риск быть замеченным ничуть не меньше опасности получить обморожение. Он с трудом поднялся — руки и ноги зашлись ледяной болью — и заковылял к пещере.

Внутри никого не было. Он с удивлением понял, что ждал увидеть целый отряд мстителей с мечами наголо, готовых обрушить на него свой гнев. Маати стянул перчатки и развел небольшой костерок, чтобы согреться. Когда боль в пальцах утихла, он осмотрел пещеру. Ничего не пропало, все вещи были на своих местах. И тут он увидел корзиночку из ивовых прутьев. Внутри стояло два запечатанных воском горшка. Тяжелые. Набитые чем-то. Между ними лежал, свернувшись, точно сухой лист, какой-то свиток. Маати подул на руки и развернул пергамент.

Маати-тя!

Я подумала, что ты прячешься в нашем секретном месте, куда мы собирались бежать от гальтов, но тебя тут нет, поэтому я больше не знаю, где тебя искать. Оставляю горшочки на всякий случай. Там персики из наших садов. Они собирались кормить ими гальтов, поэтому я их стащила.

Лоя-тя говорит, что мне еще нельзя ездить верхом, поэтому не знаю, смогу ли приехать снова. Если ты найдешь корзинку, забери ее, тогда я буду знать, что ты приходил.

Все будет хорошо.

Под размашистыми неровными каракулями стояла подпись Эи. Маати расплакался. Он сломал воск на одном из горшков и непослушными пальцами вытащил оттуда кусочек румяного золотого персика — нежного и сладкого, пропитанного солнцем осени, которая уже прошла.

Мир меняется. Иногда медленно, иногда внезапно. Но он меняется, и с этим ничего нельзя поделать. Лицо горы стирает обвал, и камни уже не лягут на старое место. Война разбрасывает людей по свету, и не все вернутся в родные дома. Если еще будет кому вернуться.

Погибает ребенок, в котором ты не чаяла души, лелеяла, даже когда он вырос. Последнее путешествие матери и сына становится поистине последним. Мир изменился. И неважно, как тяжело видеть новый, с этим нельзя ничего поделать.

Лиат лежала на кровати в полумраке своего покоя. День уходил за днем. Боль в животе утихла. Но Лиат и раньше едва ее замечала. Это была всего лишь плоть. Ни один андат не ранил бы ее так, как ранила весть о смерти Найита. Ее мальчик отправился с ней в этот опасный последний путь. Оставил жену и сына. Лиат сама привела его сюда, чтобы он погиб за чужого ребенка, даже не зная, что он — его брат.

А может, он все знал. Может, это и дало ему силы напасть на гальтских воинов и не бояться их мечей. Она бы спросила его. Все еще хотела спросить. Когда он вернется. Она знала, что этому не бывать, прогоняла от себя мысли, но все равно ждала разговора. «Когда он вернется» по-прежнему оставалось в будущем. Придет время, и оно станет прошлым. Когда он был здесь, когда я могла его коснуться, когда он улыбался и смешил меня, когда я за него переживала. Когда мой мальчик был жив. Тогда. До того, как я его потеряла.

До того, как переменился мир.

Она вздохнула и даже не вытерла слез. Что значила эта влага, простой отклик тела, живущего своей жизнью? Слезы не могли ей помочь, поэтому ничего не стоили. В зале за дверью подземного покоя эхом звучали голоса. Даже если бы они вопили, что начался пожар, ей было бы все равно.

Иногда она думала о других людях, которые тоже погибли. Неумелых воинах, которых Ота увел в селение дая-кво, гальтах, убитых на дороге из Сетани. Несчастном предателе Риаане, которого зарезали мнимые друзья. Невинных, беззащитных жителях Нантани, Утани, Чабури-Тана и других разграбленных городов. Мальчишках из школы поэтов.

У каждого из них была мать. И каждая мать, которой не повезло погибнуть, страдала в таком же капкане безмолвного горя, в который попала Лиат. Она думала обо всех обезумевших матерях, старалась помнить о них, стыдила себя за слабость. Матери теряли своих детей. В любой стране, в каждом городе, во все времена. Что значили ее мучения по сравнению с тем, что пережили они все, вместе взятые?

Но стоило кому-нибудь кашлянуть голосом Найита, стоило ей увидеть похожий силуэт, и сердце вспыхивало безумной, предательской надеждой. Не слушая доводов рассудка, оно взлетало, прежде чем снова упасть.

Кто-то поскребся в дверь. Так тихо и робко, что Лиат показалось, будто наружу выползла обманутая темнотой крыса, решившая, что в комнате никого нет. Но звук повторился: чей-то ноготь забарабанил по дереву.

Наверное, Ота снова пришел, чтобы посидеть рядом, держа ее за руку. Он уже навещал ее несколько раз, когда заботы о мире, войне и новой Империи ненадолго оставляли его в покое. Они почти не разговаривали. Горе не умещалось в слова. А может, явился один из лекарей, чтобы ее проведать. Или слугу послали декламировать стихи и петь. Кто-то пришел отвлечь ее и утешить. И как же она не хотела видеть их всех!

Звук повторился громче.

— Кто? — выдавила из себя Лиат.

Вместо ответа дверь сдвинулась в сторону. На пороге стояла Киян со светильником в руке. На худом лисьем личике отразились жалость и робость.

— Лиат-кя, — сказала она, — можно мне войти?

— Пожалуйста.

Светильник бросил на стены тысячи ломаных теней. Гобелены как будто вздохнули, наконец-то увидев свет. Лиат оглядела помещение, в котором провела столько дней. Маленькая комната. Изысканная дорогая мебель. Но Лиат это было все равно. Киян прошлась вдоль стены, вынимая из чашечек настенных канделябров бледные восковые свечи и зажигая их от пламени светильника. Мягкий свет медленно наполнил комнату, смазывая тени.

— Вы решили не завтракать? — спросила Киян с неестественной, напряженной бодростью.

— И не ужинала.

— Об этом я тоже слышала.

Киян поставила светильник на столик возле кровати, и металл глухо звякнул по дереву. Она села на перину рядом с Лиат. Жена Оты выглядела истощенной и больной. Быть может, расплата далась ей тяжелее, чем Лиат. А может, ее мучило что-то еще.