Конан-варвар. Час Дракона - Роберт Ирвин Говард
Впрочем, безнадежные мысли скоро исчезли, смытые багровым приливом неутоленной жажды отмщения. Конан то принимался сыпать проклятиями, то замолкал. Его силы сосредоточились вокруг четырех железных шипов, отделявших его от свободы и самой жизни. Мощные мышцы натягивались подобно стальным канатам и дрожали от напряжения. Серея от боли и обливаясь потом, Конан пытался найти точку опоры, чтобы расшатать и вытащить проклятые гвозди. Все тщетно! Их вбили слишком глубоко и надежно. Тогда он попытался сорвать с них ладони. Чудовищная боль пронзала сознание, и все-таки Конан прекратил свои попытки не оттого, что мука оказалась чрезмерной. У гвоздей оказались слишком широкие и толстые шляпки, которые никак не удавалось протащить сквозь раны…
Впервые в жизни великан киммериец чувствовал себя полностью беспомощным, и отчаяние было готово коснуться его сердца… Черноволосая голова поникла на грудь, Конан повис неподвижно, прикрыв веки от режущего света низкого солнца…
Хлопанье крыльев заставило его вскинуть глаза — и как раз вовремя, потому что сверху вниз к нему кинулась из поднебесья пернатая тень. Острый клюв, нацеленный в глаз, рассек щеку, — Конан успел отдернуть голову, спасая глаза. У него вырвался крик, хриплый, отчаянный и угрожающий. Этот крик заставил спустившихся было стервятников испуганно отпрянуть и вновь подняться повыше, чтобы возобновить терпеливое и опасливое кружение над крестом. Струйка крови затекла Конану в рот, он непроизвольно облизал губы и выплюнул соленую влагу.
Теперь ко всем его мукам добавилась еще и жажда. Вчера вечером он в самом деле изрядно напился, а сегодня с самого рассвета, когда случился бой у дворца, ему не перепало ни единой капли воды. А ведь бой, как известно, — работенка не только грязная, но и донельзя потная… В общем, Конан смотрел на далекую и недостижимую реку, как мученик ада смотрел бы из-за раскаленной решетки. Ему виделись бурные паводки, которые он в свое время одолевал, виделись озера, которые он когда-то переходил по самые плечи в прохладной зеленой воде… А чего стоили объемистые рога пенного эля и большие кружки игристого вина, которые он беззаботно выхлебывал, а то и расплескивал по полу бессчетных таверн!.. Конан даже закусил губу, потому что от подобных воспоминаний недолго взреветь, как ревет страдающий зверь.
Солнце уходило за горизонт — багрово-огненный шар, расплавленный в кровавом океане… Башни города дрожали и плыли на алом фоне заката, бесплотные, точно мираж. У Конана мутилось в глазах, само небо казалось ему залитым кровью. Он облизывал сухие губы и все смотрел на далекую реку. Она словно тоже текла кровью, а с востока к ней подползали непроглядные тени…
В ушах шумело, но все же Конан услышал громкое хлопанье крыльев. Он поднял голову, и в его глазах снова зажглись волчьи неукротимые огоньки — он следил за крылатыми тенями, опять спускавшимися к кресту. Стервятники основательно проголодались, и он понимал, что криками их теперь не отгонишь. Вот один из них лег на крыло и пошел вниз… вниз… Конан как мог откинул голову назад и стал ждать — с жутким хладнокровием истинного сына диких пустошей, привыкшего наблюдать и терпеть…
Вот свистнули перья — трупоед устремился к цели. Молнией сверкнул отточенный клюв — и угодил Конану в подбородок. Успев убрать голову, киммериец в свою очередь рванулся вперед — и, прежде чем птица успела отпрянуть, по-волчьи сомкнул зубы на ее голой жилистой шее. И стиснул, пустив в ход всю силу челюстных мышц.
Стервятник отчаянно заверещал и забился, пытаясь освободиться. Хлещущие крылья ослепили распятого, острые когти рвали кожу у него на груди… Конан с мрачным упорством удерживал свою жертву, только на скулах вздулись бугры желваков. И вот наконец шейные кости трупоеда хрустнули у него на зубах, птица судорожно дернулась в последний раз и обвисла. Конан выпустил мертвое тело и принялся отплевываться от крови. Остальные стервятники, напуганные участью собрата, успели отлететь к далекому дереву — и расселись там на ветвях, точно демоны, собравшиеся на совет.
Мутное сознание Конана озарилось угрюмым пламенем торжества, токи жизни яростней застучали в его жилах. Он мог убивать — значит, он был еще жив!.. Каждое чувство сейчас служило для него посрамлением смерти, каждое ощущение, даже боль…
— Клянусь Митрой!.. — достиг его слуха чей-то голос, то ли реальный, то ли нет. — Сколько на свете живу, а ничего подобного не видал!..
Кое-как проморгавшись от крови и пота, разлепив ресницы, Конан увидел в сумерках четверых конников. Сидя в седлах, они рассматривали его, распятого на кресте. Трое поджарых, ястребиного вида людей в белых одеждах — без сомнения, наездники из племени зуагиров, кочевники из-за реки. Четвертый одет в точности как его спутники — подпоясанный белый халат и просторный головной платок, удерживаемый тройным шнуром из верблюжьей шерсти. Только вот черты лица у него не шемитские. Сумерки еще не успели сгуститься, а у Конана не настолько померкло в глазах, чтобы он не сумел как следует рассмотреть этого человека.
Ростом тот, пожалуй, с самого Конана, разве не такой мускулистый. Широкоплечий и гибкий, он казался выкованным из упругой стали. Коротко подстриженная черная борода не скрывала властно выставленной челюсти, серые глаза смотрели с холодной проницательностью — не взгляд, а клинок, поблескивающий из-под распахнутой кефии. Движением опытной руки успокоив топтавшегося коня, человек заговорил снова:
— О Митра, да я, похоже, узнаю этого парня!..
— Да, да, — гортанными голосами подтвердили зуагиры. — Тот киммериец, капитан стражников королевы!
— Похоже, она стала избавляться от прежних любимцев, — пробормотал предводитель. — Право слово, вот уж чего трудно было ожидать от королевы Тарамис!.. Впрочем, я предпочел бы войну, желательно долгую и кровавую. Мы, жители пустыни, хоть пограбили бы вдосталь… А то вот подобрались почти к самым стенам города — и что
