Ольга Григорьева - Колдун

– А ты не кипятись. – Отодвинувшись от разгневанного князя, маленький Помежа насупил брови. – Что на меня орать – ты вон у любого спроси – не примет ее наш городище!

– Что верно, то верно, – встал со своего места высокий киевлянин с окладистой бородой до пояса. – Я ее нрав ведаю, она нам измены не простит… Я против! А коли приведешь ее – все городище тебе врагом станет.

– Да кто ты такой?! – налетел на него Владимир. Легко, одной рукой Добрыня сгреб разбушевавшегося племянника в охапку, подтянул его к себе и что-то зашептал на ухо. Сперва Владимир бился в его объятиях, затем затих, а потом устало склонил голову: – Вот и стрый мой с вами заодно… Ладно, будь по-вашему! Не желаю я с теми, кто мне Киев отворил, из-за девки ссориться. Пусть Рогнеда останется в своих кривичских землях, пусть поживет покуда в Изяславле. А там видно будет!

Пользуясь наступившим затишьем, Загнета шагнул вперед:

– Я к тебе из Родни, светлый князь. Погрузившись в свои мысли, Владимир не сразу расслышал его слова, а когда расслышал – белкой подскочил и, заглядывая в глаза, затряс за плечи:

– Что, брат смирился?!

– Нет, – смущенно разглядывая половицы, забормотал вой. После услышанного в горнице история с сумой и сама она, зажатая в его неловких пальцах, казались ему мелкими и незначительными. Стоило ли из-за подобного пустяка беспокоить князя? У того и без этой сумки дел невпроворот, – похоже, решив воротиться, Рогнеда прислала грамоту, и с боярами что ни день, то ссоры… Какая тут сумка! Но Владимир ждал ответа, и, протягивая вперед жалкий мешок незнакомца, давясь словами, Загнета принялся рассказывать свою историю. Слушали его молча, не дыша, и, окончательно сбившись под пристальным вниманием столь важных людей, Загнета смолк. Стыдился и глаза-то от пола оторвать…

– Значит, говоришь, охотник котом обратился и сумку забыл? – раздался прямо над его ухом строгий голос князя.

– Да.

Первым прыснул кто-то из бояр, затем смех подхватил еще один, и вскоре, забыв ссору, вся горница дружно хохотала, перекатывая веселье от одного конца стола к другому. Красный, будто вареный рак, Загнета поднял голову.

Согнувшись, как от удара в живот, опираясь на стол локтями и всхлипывая, Владимир давился смехом. Его побагровевшее лицо чуть не лопалось от веселья:

– Котом! Ха-ха-ха! Охотник! Хоробра напугал! Кот… Моего хоробра!

Ему вторили бояре. Не в силах выносить их обидного смеха, Загнета схватил со стола суму и ринулся наружу. Обида и злость душили его, и, даже садясь на коня, он продолжал слышать доносящиеся из княжьей горницы веселые голоса.

– Эй, погоди! – Чья-то сильная рука прихватила его за стремя, потянула назад. Загнета обернулся.

Совершенно серьезный Добрыня стоял возле него, протягивал руку:

– Дай-ка мне эту суму. Я ее Выродку покажу, когда воротится. Она не так проста, как думается… Я это за версту чую. А тебе за верную службу низкий поклон.

В сердце Загнеты хлынула волна благодарности. Недаром он всегда верил в ум и справедливость Добрыни! Не умея выразить своих чувств, он опустил суму в протянутую ладонь боярина и робко прошептал:

– А нынче где Выродок?

Добрыня всмотрелся в его лицо, слегка качнул седой головой в сторону серебрящейся под луной Непры:

– Недалеко…

Бледный диск луны выплыл из-за облаков, окатил лицо Добрыни печальным светом. На миг Загнете показалось, что боярин сам превратился в луч света – острый, прямой, летящий сквозь пустоту времени. «Он и до детей моих, и до их внуков дотянется – согреет своим теплом, защитит своей силой!» – неожиданно подумал Загнета и вздрогнул, услышав глухой голос боярина:

– В Родне…

ГЛАВА 42

Горыня пришел в Варяжкину избу поздним вечером, когда последние ленивые петухи уже оторали вечернюю зарю, и, проверяя, все ли в порядке, караульные на стенах принялись звучно окрикивать друг друга.

Принеся с собой частичку холодного осеннего ветра, Сторожевой ввалился в горницу. Оглядев позднего гостя, нарочитый поежился. С тех пор как покинул Киев, он замерзал все чаще. Может, оттого, что в Родне не нашлось ничего согревающего его душу и даже ветер гладил кожу каким-то предсмертным дыханием?

– Что хмуришься? – с порога осведомился Горыня и, подойдя ближе, небрежно хлопнул по столу широкой и тяжелой, словно кузнечная кувалда, ладонью. – Помирать тоже следует с песнями!

– Разве что помирать… – печально откликнулся нарочитый.

Пока они шли, да нет, не шли – бежали в Родню, спешно подгоняя обозы с провизией, усталых людей и лошадей, он успел сдружиться с Горыней. С виду нелюдимый и строгий, Сторожевой на деле оказался веселым и добродушным мужиком, вот только говорил мало. Зато если говорил, то непременно вовремя и самую суть. Варяжко нравились и его едкие замечания, и непреклонный, въедливый норов и прямолинейная грубость его высказываний. Не понимая столь странной Дружбы, Рамин обходил Сторожевого стороной и часто советовал нарочитому:

– Этот до добра не доведет! Не верь ему…

– А кто нас нынче до добра доведет? – неизменно откликался Варяжко. – Нам ныне прямая дорога в сыру землю.

В пути он и впрямь так думал, а придя в Родню, окончательно в этом уверился. Узнав о сдаче Киева, Ярополк совсем сник.

– Предали меня… Предали… Все предали… – уставясь в стену, шептал он.

Варяжко и оставшиеся верными бывшему киевскому князю дружинники часто заходили к нему, наперебой советуя: кто – посечься с братом в чистом поле и с честью полечь костьми на родной земле, кто – уйти к печенегам и, набравшись силы, обрушиться на подлого Новгородца, а кто (были и такие) – помириться с находником. В числе последних советчиков самым рьяным оказался Блуд. Но, слава богам, его речи так же не достигали ушей князя, как советы прочих. Сидя в полутемной, завешенной крашениной горнице, бывший киевский князь сверлил пустым, безумным взором стены приютившего его дома и никого не слушал. Иногда Варяжко казалось, что, уже похоронив себя, Ярополк справил тризну и теперь лишь дожидался, когда кто-нибудь погребет его измученное тело.

– А насчет Блуда-то ты был прав, – перебил грустные мысли нарочитого Горыня. Он уже снял сапоги и, блаженно вытянув ноги к огню, откинулся на лавке. Из темного угла избы мигом выскочила девка-чернявка и, подхватив мокрую обувь, метнулась к печи – высушить. Лениво, будто через силу, Горыня вытянул руку, поймал взвизгнувшую девку за подол и, подтащив поближе, вгляделся в ее измазанное сажей лицо. Поглядел недолго, а затем оттолкнув, с отвращением сплюнул:

– Тьфу! Грязна, как игоша! Стыдоба… Вот она, жизнь воинская! Перед смертью и бабу-то не всегда потискать удается!