Артем Абрамов - Убей страх: Марафонец

Помнится, была в детстве зачитанная до стёртых букв книжка — «Что я видел», про мальчика Алёшу по прозвищу Почемучка. Мальчик жил в деревне, ехал в город, а по ходу нехитрого сюжета подробно знакомился с тем, что его окружает: поезд, самолёт, автомобиль, метро и так далее — вплоть до автомата с газировкой. Мальчику Алёше повезло больше Чернова: всё, что он видел, объяснялось ему (ну и читателям, соответственно…) с завидными подробностями, и картина мира Почемучки была чёткой и зримой. Чернов вполне мог представить себя Алёшей, которому никто ни хрена толком не объясняет. Ему вон даже Книгу Пути почитать не предложили, а попроси он её у Хранителя, отказ был бы резким и категорическим. Хорошо — оказия выпала: сам в неё заглянуть успел… Поэтому — коли уж пошли литературные ассоциации, — ему больше подошла бы сейчас книга под названием «Живи с молнией», тоже читанная, но уже в отрочестве. Чиркнули чем-то по чему-то, осветили на миг картинку: что успел увидеть, то — твоё. Чернов увидел безнадёжно мало, но закадровый, так сказать, текст Зрячих позволил ему самостоятельно начать делать выводы. Не исключено — неверные. Не исключено — слишком, что ли, земные или, жёстче, приземлённые, в чём его уже упрекали было. Но почему информация Зрячих, будучи рваной, всё ж позволяла Чернову поступательно развивать эти приземлённые выводы, выстраивать их в опять же рваную, но всё же цепочку?.. Здесь очень хотелось сделать вывод: пусть Чернов мощно недопонимает, но всё, что понял и сформулировал сам для себя, — в какой-то мере верно. А сейчас ему местный Царь Горы отмерит до кучи ещё чего-нибудь, и Чернов вернётся в свои Сокольники, обогащённый в недоступных смертному глубинах памяти доморощенной (сиречь собственной…) теорией (или всё же гипотезой?..) о том, что хотел Сущий, творя последовательно свет, твердь, сушу, светила и так далее — до человека.

Книга Бытия, глава первая.

Стихи первый тире тридцать первый.

Но тут Чернов наконец-то решил чётко сформулировать прежние подозрения, к месту лучше было бы вспомнить другую книгу, которая, кстати, не раз вспоминалась во время Пути — Книгу Исхода, потому что в её главе девятнадцатой была и гора, и густое облако над вершиной, и трубный звук, и, извините за кощунственные параллели, явление Господа старцу Моисею. Очень ясно вспомнил всё это Чернов и немедленно услыхал не трубное, а вполне человеческое:

— Не много ли на себя берёшь, Бегун?

Человеческое прозвучало на языке родных осин, и произнёс его опять же человек, одетый так же, как и Чернов: в длинную белую гананскую рубаху, белые штаны чуть ниже колен… Ну прямо только из Вефиля или из царской столицы Асор. Был человек не стар, лет сорока, чисто — вот уж не по-ганански! — выбрит, тоже не по-ганански коротко стрижен, подтянут, сухощав. Человек улыбался Чернову, стоял, утопая по колено в синем дыме-тумане, но всё остальное, пардон за вольность стиля, было видно преотлично, словно туман в этом месте образовал некую лакуну, чтобы два интеллигентных персонажа могли побеседовать друг с другом, не напрягая зрения. Ну, точно: повторялась ситуация! Чернов и Зрячий в облике былинного старца беседовали тоже стоя по колено в тумане… А что до русской мовы, решил Чернов, так многоязычье в смертно-вечной обслуге Сущего практиковалось широко, вон и Чернов сам был не чужд оному. Плюс вежливость хозяина: с русским гостем — по-русски. В том, что бритый крендель — здешний хозяин, Царь Горы, Чернов не сомневался.

Но вопрос задан — надо ответ держать.

— Ничуть, — ответил Чернов с необходимо наглой интонацией, потому что не им сказано: каков вопрос, таков и ответ. — Более того, коллега, эта вольная аналогия представляется мне неслучайной, ибо известно: Библия — а это книга моего мира! — полна сюжетных повторов, которые тянутся сквозь тысячелетия. Резонно увидеть и в моём случае вариацию известного ветхозаветного сюжета. Тем более что вокруг — Вечность, и воля Сущего ощутима здесь, как нигде… Ну и плюс соответствующие атрибуты соответствующей истории: гора, дым или туман, трубы…

Труб, правда, больше не слышалось. Тишина кругом стояла неколышимо, как и положено в тумане — где-нибудь в поле или в лесу. Или, кстати, на горе.

— Красиво излагаешь, — засмеялся Царь Горы. — Но вот пример типичной нашей земной любви искать в новом — прежнее, а в незнакомом — подобное. Мы так бережём свою психику, что даже шекспировское «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» воспринимаем не буквально — по смыслу, а лишь как поэтическую вольность мысли, более того — как удобный эвфемизм, поскольку признать, что есть-таки на свете адова куча необъяснимых необъяснимостей — это грубо, это не для нашей ранимой психики. Да что я тут мечу бисер? Сам прекрасно знаешь менталитет землян, сам им в полной мере обладаешь. Не ты ли автор стишков в стенгазете школы номер пятьдесят шесть Киевского района Москвы: «Кто поверит в уфологию, тот давно умом убогий». Талантливо сказано! Чем не Пушкин, чем не сукин сын?..

Чернов густо покраснел, как Волк из анекдота про Красную Шапочку. В отличие от стыдливого Волка — внутренне покраснел. Он сто лет как забыл об этих стишках, имевших и далее похожие чеканные строки, которые сочинил в седьмом классе в обмен на четвёрку в четверти по не очень любимой физике. Физик в свою очередь не терпел ничего, что не укладывалось между законом Ома и формулой Эйнштейна. Объяснять сие Царю Горы казалось автору стихов лишним, поэтому он резко сменил тему.

— А ты, коллега, кем числишься в Вечности? — спросил Чернов на «ты», так как коллега изначально прибег к фамильярности. — Неужто Зрячий? Или кто покруче?

— Покруче, — подтвердил догадку Царь. — Я — Кормчий, хотя этот красивый термин не в полной мере отражает мои обязанности в Вечности.

— Что за обязанности? — немедленно полюбопытствовал Чернов.

— Всё тебе так и скажи! — опять засмеялся Царь Горы, или Кормчий, — А ты опять начнёшь придумывать аналогии… Нет ответа, Бегун. Уже то, что я разговариваю с тобой, — отклонение от твоего нынешнего Пути. А уж лишнее знание — это и вовсе лишнее, извини за тавтологию.

— Зачем тогда разговаривать? — резонно спросил Чернов. — Похоже, Путь я завершил, программу выполнил. Ну и отпустили бы меня домой, стёрли память, я бы всё забыл и дожил бы славно своё — сколько там мне положено свыше…

— Резонно, — согласился Кормчий. — Я бы так и поступил. Но не я принимаю решения. А уж обсуждать их — вообще кощунственно. Так что готовься к разговору, Бегун, но — лишь в тех рамках, которые допустимы для Бегуна-на-все-времена, теперь уж ты извини за случайную рифму…