Татьяна Любушкина - В лабиринте миров

— Пойду, что ли подсоблю вам, а не то провозитесь до морковкина заговенья.

Мы с дядькой Василием не возражали.

Я заметила, что воздух в этом лесу был не такой, как в деревне. Мороз отступил, и день насытился влагой, какая только бывает при приближении весны. Я сказала об этом Василию, и он беспечно пожал плечами:

— Здесь всегда так. Время течёт по-другому. Может здесь и весна… редко я стал сюда приходить.

В старой сараюшке, видимо в той самой, в которой прятались партизаны (или немец по имени Карл?) нашлись две лопаты и мотыга.

Мотыгу взяла я и неумело била ею по замёрзшей земле, а бабка Вера и дядька Василий принялись орудовать лопатами привычно, словно всю жизнь только и занимались тем, что копали могилы.

Время застыло, пока мы втроём ковырялись в земле. Нам на помощь приходили тётки: Тамара и Марья и пока они копали, дядька Василий приволок откуда-то вполне сносный гроб, хоть у меня и было стойкое подозрение, что этот гроб уже когда-то использовали. Наконец, дядька Василий счёл, что яма достаточно глубока.

Бабка Вера, охая, подтащила гроб к краю могилы, и мы переложили туда тяжёлое тело Бориса Григорьевича. Тётка Тамара вытерла грязную лопату комьями серого снега и буднично произнесла.

— Верёвки нужны. Как гроб будем в могилу опускать?

Нашлись и верёвки. Гроб плавно лёг в могилу, и тётка Марья тут же кинула в неё первый комок земли. Мы все тоже кинули по разу и торопливо заработали лопатами. Скоро под сосной вырос свежий могильный холм.

— Немного погодя крест сооружу, — пообещал дядька Василий, ни к кому не обращаясь. — Сейчас ещё рано, земле надо осесть.

Бабка Вера плюнула рассерженно и пошла прочь, бормоча что-то вполголоса. Я могла разобрать только слова «нехристь» и «старый идиот».

Тётка Тамара тоже направилась в дом, равнодушно перешагивая через низкий холмик, а тётка Марья сокрушённо покачала головой и, хихикнув, подобрала что-то с могильной земли. Видно пополнила нужными ингредиентами запасы своих колдовских штучек.

Мы остались втроём: я дядька Василий и Тотошка.

— Вот ведь всё божья тварь, — задумчиво произнёс старый леший. — И цветок, и пчела и зверь лесной и человек всякого роду-племени. А ангел — нет. Порождение слабости человеческой, а то и злого умысла. А ведь тоже поди ты: страдает, мается… покуда смерть его не освободит. Тут ему и конец. Навечно. И надежды на спасение, как у всякого человека нет. И в чём справедливость?

Он собрал разбросанный инструмент: мотыгу и лопаты и тяжело побрёл к дому. Меня с собой не позвал.

Я сидела на стволе поваленной временем и ветром сосны и задумчиво смотрела могилу. Ни о чём не думалось. Ни сожаления, ни горя. Пустота. Тотошка подошёл и сел на колени, намереваясь залезть мне за пазуху. Замёрз зверёк. Я расстегнула куртку и сунула Тотошку внутрь. Грейся.

Ветер крепчал. Верхушки сосен раскачивались всё сильнее, и гул их заглушал лесные шорохи: осторожную поступь зверей, шелест крыльев редких птиц, стук дятла и робкую весеннюю капель. Вскоре гул стал таким нестерпимым, что я посмотрела вверх, не понимая, откуда исходит такой шум.

Небо было серым. Не однородно серым и не покрытым серыми облаками, нет. Оно было переливчато серого цвета. Таким, будто серебряная ртуть переливалась, меняя оттенки от светло-серого до тёмно-фиолетового. Я откинулась назад, пытаясь рассмотреть необычайное явление и Тотошка выпал из-под полы моей куртки. Выпал и остался лежать на земле будто парализованный. Я взяла зверька на руки — он едва дышал, закатив под лоб огромные, выразительные глаза. Да что это с ним?!

Небо опустилось и надавило на мою голову. Серая ртуть обволакивала, давила, оглушала, не позволяя мышцам шевельнуться. Я сглотнула слюну и втянула носом воздух. Воздуха не было. То, что окружало меня, не давало моим лёгким ни одного глотка. В глазах запрыгали цветные точки и чёрточки, руки потянулись к горлу. Из пересохшего рта вырвался хрип. И тогда я откинула тень.

Разорвала её на тысячу мелких копий и пустила в серую мглу, пробивая в свинцово-ртутном покрывале тысячу мелких дыр. Мгла дрогнула. Я подняла вверх дрожащие от напряжения ладони, и мои тени вернулись в них, принося с собой струйки свежего воздуха. Тысяча глотков. Снова острые стрелы взметнулись вверх и с ними в мглистую, кисельно-плотную массу поднялась и я. Точно, уверенно, так, как когда-то пронзала своим плечом синие просторы Материнского мира. Но сейчас вместо ласковых ладоней молодой вселенной меня окружали враги. Наволы. Их было не десяток, не сотня, тысячи серых призрачных тел, метались и переплетались в небесной выси, заглушая гулом стонущих голосов всякий звук, парализуя всякое движение. И все они ринулись на меня.

На этот раз моя ненависть не успела сформироваться. Слишком неожиданным и многочисленным было нашествие наволов. Первое время мне удавалось уходить от их парализующих звуков. Я летела над верхушками старых сосен, ныряла в туман облаков, пикировала вниз, заставляя своих врагов, сталкиваться между собой, сбивая стройный хор их смертельных голосов. Закружившись спиралью вокруг одинокого горного хребта, вздымающего свою вершину высоко над кронами самых высоких сосен, я со злорадной радостью увидела, что некоторые наволы попали под напор своего же собственного оружия и застыли обездвиженные, беспомощно суча призрачными конечностями, но также я увидела далеко внизу неподвижное тело старого лешего. Он лежал, уткнувшись лицом вниз в серый и влажный снег, и кучка наволов суетливо разрывала на части его беспомощное тело. И тогда во мне проснулась долгожданная злость.

Чёрные тучи ворвались в серую, копошащуюся массу. Белый огонь полыхнул по ненавистным наволам и всё смешалось в глазах моих. Зелёные ветви вековых сосен хлестали меня по лицу. Ветер срывал одежду с моих плеч, белый огонь обжигал руки. Но наволы падали. Скручивались их обугленные тела, вспыхивали и разлетались серым пеплом. Воздуха не хватало и снова на помощь мне приходили стрелы-тени. Глоток, ещё глоток. Проклятые наволы! Чёрные тучи переплетались с серыми тенями. Один неудачный манёвр и мои волосы вспыхнули, опалённые собственным же пламенем. Я взвыла от боли. Наволы закружили, заплясали, запели победные песни, но их ждал новый взрыв белого огня.

Загорелись кроны сосен, и каждая искра от горевших деревьев-великанов была смертельной для наволов. Ряды их редели. Небо уже не было непроглядно-серым. Гул голосов не парализовал мозг, но лишь замедлял движение.

Наволы спрятались среди сосен. Я спустилась вниз.

Серые тени мелькали от ствола к стволу, и я точными ударами посылала по ним белый, смертельный огонь. Стало легче дышать. Грудь наполнилась воздухам, голове вернулась ясность, и ко мне вернулся Тотошка. Верный дружок злобно взвыл и принялся нападать на одиноких наволов. Его клыки не приносили им вреда, но он точно находил местоположение каждого навола и тогда его настигал белый огонь.