Мэри Стюарт - Хрустальный грот

Кадал восстановил загон, который мы с Галапасом когда-то соорудили в зарослях боярышника. Теперь у загона была надежная крыша и прочная дверь, и в нем без труда могли разместиться две крупные лошади. Одна — по моему предположению, Кадалова — уже стояла там.

Сам Кадал, должно быть, слышал, как я поднимался по долине, потому что едва я успел спешиться, как он сбежал вниз по тропе мимо утеса, выхватил у меня уздечку и, схватив обе мои руки в свои, поцеловал их.

— Что с тобой? К чему это? — удивленно спросил я. Ему нечего было опасаться за мою безопасность: письма, что я регулярно посылал ему, были бодрыми и с утешительными новостями. — Ты разве не получил известия о моем приезде?

— Да, получил. Столько времени прошло! Ты хорошо выглядишь.

— Ты тоже. Здесь все в порядке?

— Скоро сам увидишь. Если ты должен жить в таком месте, есть множество способов сделать его подходящим для жилья. А теперь поднимайся, ужин ждет. — Он нагнулся, чтобы распустить подпругу, предоставляя мне одному подниматься к пещере.

У него было достаточно времени, чтобы все успеть, и тем не менее, поднявшись наверх, я застыл, словно свершилось чудо. Будто ничто здесь и не изменилось: все те же зеленая трава и солнечный свет, те же звездочки маргариток и лепестки анютиных глазок между побегами молодого папоротника, и, как встарь, при моем приближенье, в заросли цветущего терновника юркнули кролики. Источник был хрустально чист, и в кристально прозрачной воде были видны серебристые камешки на дне каменной чаши. А над ним, в своей укрытой папоротниками нише, стояла резная фигурка божества: Кадал, верно, нашел ее, когда чистил источник. Он даже отыскал роговой ковшик, который стоял теперь на своем обычном месте. Я напился из него, плеснув несколько капель для бога, и вошел в пещеру.

Из Малой Британии прибыли мои книги; массивный сундук стоял вплотную к стене пещеры, там, где когда-то находился ларец Галапаса. На месте его стола тоже был другой — я узнал стол из дома моего деда. Бронзовое зеркало тоже вернулось на свое место. В пещере было чисто и сухо и пахло душистым сеном. Кадал сложил из камней очаг, и в нем в ожидании огня лежали поленья. Я почти надеялся увидеть Галапаса, сидящего у очага, а на карнизе у входа — сокола, улетевшего в ночь, когда маленький мальчик в слезах убежал из пещеры. В дальнем углу пещеры, где сгущались тени, залег над уступом черный провал, за которым скрывался хрустальный грот.

В ту ночь, когда уже погас огонь, я лежал на постели из папоротника, завернувшись в шерстяные одеяла, и вслушивался в шелест листвы снаружи и журчанье источника. Единственные звуки в ночи на всем белом свете. Я закрыл глаза и заснул так, как не засыпал с самого детства.

8

Подобно пьянице, который, пока не видит перед собой вина, считает себя избавившимся от пагубного пристрастия, я полагал, что излечился от жажды тишины и уединения. Но в первое же утро, когда я поднялся на Брин Мирддин, я понял, что здесь не просто убежище, здесь мой дом. Апрель перешел в май, на холмах перекрикивались кукушки, в молодом папоротнике распустились колокольчики, вечера наполнились блеянием ягнят, а я так и не подходил к городу ближе гребня невысокой горы в двух милях к северу, где собирал листья и травы. Кадал что ни день спускался в город за провизией и новостями, и дважды вверх по долине поднимался гонец: один раз он доставил сверток с эскизами от Треморина, другой — новости из Винчестера и деньги от моего отца; гонец не привез письма, но подтвердил, что Пасцентий и в самом деле собирает войска в Германии и почти наверняка нагрянет еще до конца лета.

Что до остального, то я читал, бродил среди холмов, собирал травы и готовил отвары и мази. Я также слагал музыку и пропел множество песен, которые заставляли Кадала посматривать на меня искоса, отрываясь от своих занятий, и качать головой. Некоторые из тех песен поют до сих пор, но большинство лучше бы никто не вспоминал. Вот одна из преданных забвению песен, которую я пел однажды ночью, когда на город опустился май, покрыв все буйными облаками белых цветов, и седые чащи стали синими от лесных колокольчиков.

Сера нагая земля, и ветви — как кости мертвых,Украдено ясное лето,Тонкие косы ивы,Синей воды краса и златые травы,Даже и птичий щебет —И все украдено девой,Девой похищено, стройной, как тонкая ива.Счастлива дева, как птица на ветви в мае,Смех ее — точно звон колокольный с башни,Пляшет — и тростинки пред нею клонятся,Шагнет — следы ее ног сияютВ траве посерелой.Принес бы ей дар я, владычице дев длиннокосых,Но что для дара осталось в нагих долинах?Ветер холодный, что свищет меж камышами,Алмазы ливневых капель,Вместо мехов — лишайник на сером камне.Лишайник на камне — вот все, что для дара осталось.Сомкнуты веки девы, —Во сне от меня отвратилась[7].

На следующий день я шагал по лесистой долине в миле от дома, высматривая дикую мяту и амброзию, когда, словно по моему зову, она появилась на тропинке, вьющейся среди колокольчиков и папоротника. Быть может, я действительно призвал ее. Стрела остается стрелой, какой бы бог ни выпустил ее.

Я неподвижно застыл подле сбившихся в тесную стайку юных берез и глядел на нее так, словно она вот-вот исчезнет; словно я и впрямь только что сотворил ее из мечты и желания — призрак в солнечном свете. Я не мог пошевелиться, хотя мои тело и душа готовы были бежать ей навстречу. Она заметила меня, и ее лицо озарилось улыбкой. Легко ступая, она направилась ко мне. В кружеве танцующего света и тени от качающихся ветвей березы она все еще казалась мне хрупким видением, призраком, чьи шаги не приминают траву, но затем она подошла ближе, и я убедился, что это не иллюзия, а Кэри — такая, какой я запомнил ее, облаченная в коричневое домотканое платье и пахнущая жимолостью. Однако на сей раз на ней не было капюшона: золотые волосы рассыпались по плечам, ноги ее были босыми. Солнце просвечивало сквозь беспокойную листву, заставляя ее волосы искриться, подобно солнечным зайчикам на воде. В руках у нее был огромный букет колокольчиков.

— Мой господин! — Прерывистый и тихий голосок, словно у нее перехватило дух, был полон радости.

Я стоял неподвижно, тщетно пытаясь закутаться, как в плащ, в собственную гордость, а мое тело разрывалось, словно конь, чувствующий одновременно натянутый повод и удар острых шпор. Я спрашивал себя, что мне делать, если она вновь вздумает целовать мне руки.