Мария Теплинская - Короткая ночь

— Ничего, Митрасю, уж упредили, — успокоил дядька. — Ты про Василя-то нашего слыхал?

— А что такое с Василем? — не сообразил Митрась.

— Ну как же! — изумился дядька. — Это ж по всему повету прокатилось, как он один пятерых раскидал!

— Постой, постой! — догадался Митрась. — Это в местечке-то, в то воскресенье? Как же, знаю! Тогда как раз пятеро гайдуков домой побитыми явились, так все Островичи, что твой улей, гудели, да все про какую-то девку, про каких-то хохлов, про какого-то длымского злодея-душегуба, которому лишь бы бревном махать! Ну, девка-то, я так понял, Аленка и есть, а вот что за душегуб — никак додуматься не мог. Так это, значит, Васька был? Вот уж нипочем бы в голову не пришло!

— Да ведь никому бы не пришло, — ответил дядька. — Никто ему цены настоящей не знал. Он хоть с виду и робкий, а глянь-ка — не побоялся против пятерых один выступить, девчину обороняя! Да не свою зазнобу, а ту, на которую, поди, и не глянул ни разу… И ведь дерется-то он так себе… То есть, драться-то, конечно, умеет, да только у нас в этом и получше его умельцы есть.

— А мне приемы не помогли, — вздохнул Митрась.

— Так ты ж еще ничего и не знал толком, это ж не приемы еще были, а так, забавы ребячьи… Пора уж, право, тебя учить как следует: ты уж Лесю перерос, а скоро, глядишь, и меня догонишь!

— Дядь Вань, а как она — Аленка? — спросил Митрась.

Дядька отвел глаза, еще больше укрепив мальчика в сознании своей неискупимой вины.

— Аленка-то? Да ничего вроде…

— А другие? Андрейка, Хведька?

— Да тоже все живы-здоровы… Скоро с ними увидишься. Только не теперь… После…

Горюнец не стал топить баню, чтобы не вызвать кривотолков: день-то будний, не субботний. Поэтому он просто согрел воду в большом чугуне, принес потемневшее от времени большое корыто, в котором мыли белье.

— Залезай! — скомандовал он.

Стащив с исхудавшего Митранькиного тела просторную ветхую рубаху, Горюнец едва сдержал гневный возглас: худую, с выпирающими лопатками спину сплошь искрестили давно зажившие, но все еще хорошо различимые уродливые шрамы.

— Ничего, дядь Вань, мне уже не больно, — утешил Митрась — видимо, вспомнив, что когда-то давно теми же словами утешил его дядька, когда Митрась впервые увидел его иссеченную рубцами спину.

— Чем били? — дядька крепко сжал его плечи. — Шпицрутенами? Батогами?

— Угу, — кивнул Митрась. — И арапником тоже.

— С-сволочи! — только и смог выдохнуть Горюнец.

…Потом Митрась стоял под струями теплой воды, блаженно закрыв глаза, пока дядька намыливал его жесткие черные волосы, поливал из ковшика, оттирал его до скрипа липовой мочалкой. Все было как тогда, два года назад, когда Горюнец привел его в Длымь, вернувшись на родное пепелище после суровых лет солдатчины, после тяжкого перехода длиной в две тысячи верст. Боже, как давно это было! А как хочется думать, что было только вчера, что он никогда не расставался с дядькой, что все его мытарства на панском дворе, вся эта грязь и мерзость — все это было лишь тяжелым сном, который наконец-то кончился…

В первое свое утро дома, проснувшись затемно, он всполошенно окинул горницу, ожидая увидеть тесную грязную сторожку, полуразрушенную, от самого сотворения мира не беленную печь и крошечное мутное оконце — закопченное, засиженное мухами…Ту самую сторожку, где после смерти деда обосновался новый сторож — неприветливый, тяжелый на руку, со злобным, лающим голосом.

Однако не было ни злого сторожа, ни тесной каморки, ни гадкого закопченного окошка. Была знакомая, просторная и чистая горница, потемневшие доски потолка, пестрые половики. Были три окна с холщовыми завесками, что чуть колыхались от слабого ветерка. Была теплая сонная Мурка, что уютно свернулась у него в ногах. Ноздри немного щекотал влажный и терпкий дух тополевой листвы — ночью, верно, дождик прошел…

Он вдруг понял, что спать ему больше не хочется; вспомнил, что пора уже, верно, корову доить. Он потянулся и сел на постели. Дядька еще спал, разметав по холщовой наволочке смутно темневшие в полумраке волосы. Что ж, пусть хоть раз выспится…

Митрась поднялся, потянулся за своей одежкой; половица неосторожно скрипнула. Дядька поднял голову с подушки.

— Митрасю, — пробормотал он еще сонным голосом. — Ты во двор не ходи… Не надо… Я сам все сделаю…

Все это было странно, очень странно.

Почему он должен скрываться в четырех стенах? Кому могут донести свои же соседи? Островским? Да ни один длымчанин в здравом уме к Островичам и близко не подойдет! Да хотя бы и донесли — что с того? А то в Островичах и без того не знают, кода первым делом побежит «длымский щенок»! Да и потом: к Островичам он не приписан, по книгам нигде не значится, ни один суд не придерется! А в деревню ломиться они не посмеют, и дядьке это известно не хуже, чем ему самому.

Выходит, темнишь ты, дядя Ваня, ой, темнишь!

Подозрения усилились к вечеру, когда до него, наконец, дошло, что же именно не в порядке у них дома: за минувшие два дня к ним н и к т о не пришел. Прежде, бывало, дня не проходило, чтобы не заглянул к ним кто-то из соседей. Забегала Аленка, захаживал дядька Рыгор, заваливалась шумная ребячья ватага с Хведькой во главе… Теперь же — тихо, глухо, словно и не было их никогда… Или — словно дяди Вани не было теперь для них. А они — по-прежнему были рядом, жили своей обычной жизнью. Он слышал их голоса, даже видел их — лишь издали, дядька не велел подходить к окну, выходящему на улицу.

Что же случилось у дяди Вани с соседями, отчего они теперь знать его не хотят?

Вечером Митрась остался в хате один — Горюнец вышел запереть гусятник. И вдруг в окно, что выходило на улицу, влетел увесистый камень, сбив на пол дядькину розовую герань — и вслед за этим с улицы донесся Хведькин голос:

— Получай, гад!

Митрась был настолько потрясен, что не мог даже с места двинуться, просто ушам своим не верил. Но нет — это был Хведькин голос. Огрубевший, повзрослевший, искаженный непонятной злобой, но его. И все же Митрась не мог ничего понять, и продолжал стоять как вкопанный, оторопело глядя на дядькину любимицу, лежавшую теперь на полу среди битых черепьев и рассыпанной черной земли, слегка припорошившей еще живые и плотные листья, и лишь яблонево-розовые соцветия и стрелки острых бутонов выглядели совсем свежими и беззаботными, словно сами еще не понимали, какая с ними стряслась беда.

Вернулся дядька, всполошенно глянул сначала на него, затем — на черно-зелено-розовое месиво на полу.

— Ты сронил? — спросил он каким-то странно встревоженным голосом.

— Хведька камень бросил, — покачал головой Митрась.