Елена Хаецкая - Хелот из Лангедока

Мэган вздрогнул всем телом и выпрямился.

– Подай мне убитого.

Предводитель троллей сквозь зубы шикнул на своих подчиненных. Мохнатые лапы потянулись к Моргану, подавая ему тяжелого мертвеца. Морган Мэган закутал его в свой плащ и ударил коня пятками. Шестиногий не двинулся с места.

Боанн стояла на дороге у Моргана и смотрела на него широко расставленными медовыми глазами.

– Прочь с дороги, женщина! – сказал Морган. – Пропусти меня.

– Ты безумен, сын, – произнесла Боанн и отступила в сторону. Тролли сбились в кучу возле богини, как беспомощные цыплята возле наседки. Она развела руки в стороны в охранительном жесте. С ее плаща стекала вода, но никто из троллей не обращал на это внимания. Они смотрели вслед одинокому всаднику на шестиногом черном коне и тряслись от страха.

Морган остановился на мысу, где сливались два потока. На сырой глине он видел отпечатки конских копыт. Совсем недавно здесь проехали два всадника. Значит, слухи о том, что кто-то затеял вылазку в драконьи земли, не были пустыми. Однако сейчас думать об этом Моргану было некогда. Он положил на землю завернутое в плащ тело и задумался. Давно ему не приходилось открывать кровавых ворот.

Морган вздохнул, протянул руки. Справа и слева, от реки Боанн и от реки Адунн, возникли мечи – по пять с каждой стороны. Радужный перелив светился на их закаленных клинках. «Хорошие мечи», – подумал Морган.

Он обтер пять клинков о волосы убитого, оставляя на каждом капли его крови, и сказал, вонзив их в землю ближе к реке Боанн:

– Это будут ворота смерти.

Потом прикусил губу и полоснул кинжалом себя по руке. И когда потекла живая кровь, Морган взял ее горстью и вытер окровавленные пальцы о пять других клинков. Эти он воткнул в сырую глину по правую руку от себя, ближе к реке Адунн, и сказал:

– Это будут ворота жизни.

Он посмотрел на небо. Солнце еще не село. У него было много времени. Спешить некуда. Морган Мэган отрезал полоску от плаща и перетянул свою порезанную руку, после чего уселся рядом с убитым и стал ждать.

Морган Мэган понятия не имел о том, что должно произойти. Временами ему казалось, что две реки сливаются в кровавый поток, уходящий за край земли, туда, где пустота и забвение. Но потом ему виделось сверкание звезд, отраженных в текущей воде, и он улыбался. Иногда его терзали сомнения: можно ли считать Адунн рекой жизни.

Но вот река Адунн незаметно подступила совсем близко. Текучие воды ее вот-вот коснутся пяти окровавленных мечей.

Тем временем и другая река оказалась рядом. По ее волнам поплыли пять расплывающихся темных пятен – вода смыла кровь.

И почти сразу же перестала кровоточить рана на руке Моргана, а у мертвеца исчезло зияющее отверстие на шее пониже уха. Морган хотел пошевелить пальцами, но не смог. Рука онемела.

Мертвенная тишина захлестнула его, и ему захотелось остаться навеки на этом безмолвном берегу, где нет ни единого звука, где никто и ничто не тревожит покой ушедших за горизонт. Смерть перестала казаться Моргану страшной. Кто сказал, что погружение в небытие – ужасный исход? Не к тому ли следует стремиться?

В помраченном сознании Моргана мелькнул образ божества с флейтой, и вдруг он разглядел, что впереди, там, где две реки слились в один поток, сгустился туман и в этом тумане можно разобрать большой лист водного растения и возлежащего на нем бога с флейтой. И странный бог, которого Морган Мэган встречал как-то раз в своих странствиях между мирами, сказал из тумана:

– Не существует различий между жизнью и смертью, Морган Мэган. Жизнь вливается в смерть. Смерть вливается в жизнь. Смерти нет, ибо все сущее – жизнь и круговорот жизни. И жизни нет, ибо все сущее – смерть и круговорот смерти. Нет смысла жить. Нет смысла умирать.

Морган блаженно улыбнулся, но тут воды Адунн подступили совсем близко и плеснули ему на колени. И почти мгновенно резкая боль пронзила его, и он услышал чей-то крик, полный муки. Морган так и не понял, кто кричал: он сам или человек, возвращенный им к жизни.

Бродячий маг бросил взгляд на реку, но божество с флейтой уже исчезло. Осталась лишь могущественная река и дробящиеся на ее поверхности летучие отражения звезд и луны.

– Благословенна боль, – сказал Морган сипло, – ибо ею жизнь возвещает о своем возвращении…

Он шевельнулся и неожиданно понял, что замерз. На нем не было сухой нитки. Морган склонился над сарацином. Тот тяжело дышал и дрожал с головы до ног.

– А, тебе тоже холодно, – обрадовался Морган. – Значит, ты жив.

Он встал, выдернул из глины мечи и побросал их в воду. Они канули беззвучно, словно растворились в темных глубинах, и Морган тут же забыл о них. У него были другие, более неотложные дела: он хотел вернуться в лагерь, согреться, поужинать и толком расспросить человека, которому вздумалось посетить драконьи земли.

Жизнь в лагере наемников била ключом, несмотря на глубокую ночь. За укреплениями, наспех сделанными из повозок, в которых наемники возили свои нехитрые пожитки, а также женщин, в беспорядке были разбросаны палатки. Впрочем, палатками эти сооружения можно было назвать только с большой натяжкой: это были навесы из веток, каркасом для которых служили поставленные в пирамиду две или три алебарды.

Естественным центром лагеря служил гигантский бочонок эля, возле него и группировалась большая часть воинства. Остальные наемники, не занятые распиванием горячительных напитков и прочими доступными развлечениями в лице податливых девиц, к великому ужасу Моргана, играли в карты. Он хотел было поговорить об этом с полковником, но все не успевал. По мнению Моргана Мэгана, прикасаться к колоде карт можно было лишь в строго определенные дни и со строго определенной целью. При виде того, как безмозглые мошенники мусолят и слюнявят колоду, сквернословят, бросают листы в грязь и проигрывают последние штаны, у странствующего волшебника мороз бежал по коже.

Пока они с Алькасаром пробирались к палатке военачальника, над которой развевался штандарт с замысловатым гербом, придуманным на ходу находчивым полковником (Морган проявлял преступное равнодушие к воинской символике), кругом сквернословили, пили, щупали девиц и предавались порокам.

Алькасар краем глаза разглядывал живописные фигуры головорезов, облаченных по большей части в шаровары чудовищных размеров и такого непристойного покроя, что зеленоватая бледность смуглого сарацина сменилась едва заметным румянцем. Наиболее выдающаяся часть тела мужественных героев была помещена в специально пришитый к штанам мешочек, украшенный у кого бантиком, у кого пряжкой, у кого искусственным цветочком.