Клыки Доброй Матери - Олли Бонс
— Куда, куда нам бежать? — простонал Фарух, упал на колени и поднял взгляд с мольбой. — Придумай что-то!
— Откуда мне знать! — закричал Поно. — Да встань же ты…
Добрая Мать не спешила. То ли шла, то ли стояла, и всё улыбалась, будто знала, что от неё не уйти.
А человек в алой накидке словно и не заметил их, дал знак уходить, и храмовники двинулись прочь, кивая и переговариваясь. Но рука поднялась опять, и копья ударили в спины.
Поно дёрнулся. Бежать бы к быку, да Фарух вцепился в ногу, скуля, повис тяжёлым грузом. А там, впереди, остались только стражи и тот, кто ими повелевал.
Один со смехом указал на тела храмовников — мол, не знали своей судьбы! — и тут же упал рядом с разбитой головой, и другие его братья упали под жестокими ударами.
В живых осталось трое и человек в алой накидке. Двое застыли, сжимая булавы, испачканные чужой кровью, третий побрёл, поддевая тела копьём. Миг — и всё растаяло: и мертвецы, и стражи, и их повелитель, и бык с повозкой. Неясно куда исчезла и Добрая Мать.
— Да это, да это всё просто тени! — сказал Поно, высвобождая ногу. — Чего трясёшься!
Голос его истончился подобно верёвке, в которой лопаются волокна, и прозвучал не так, как подобает голосу храбреца.
— Тени?..
— Да! Я видел такое однажды. Ну, хочешь, посиди тут ещё, а я посмотрю, что там!
Но Фарух не остался. Побрёл следом, бормоча:
— Значит, то были тени… О, моё сердце! Мой дед искал каменных людей — Чинья сказала, где искать, но не знала точного места. Изрыли весь берег впустую… Думаешь, мы найдём ещё одного?
Плита, расчищенная кем-то, раскололась. Лаз чернел под ней. Его прорыли недавно — травы, вырванные с корнем и отброшенные, не успели засохнуть. Рыжая земля ещё не осела.
На ней виднелись следы сандалий, мужских и женских, и поодаль — оттиски бычьих копыт.
Глава 21. Мор
Ночь прошла; утром я не смог подняться.
Мягкие подушки, набитые шерстью, стали жестки от крови. Пятна темнели и на циновке, просочившись сквозь неё на белый глиняный пол.
Самые крепкие из кочевников тянули меня под руки и толкали в спину, но не могли удержать. Ноги, которыми я исходил всю Сайрилангу, больше не слушались меня. Новые раны открылись, и руки людей причиняли мне боль. Их пальцы скользили в крови.
— Он не доведёт нас! — с досадой сказал Йова. — Уту, сделай же что-то! Он истекает кровью.
Полулёжа у стены, я мог только дышать, и даже это причиняло боль, — но теперь не сдержал улыбки. Уту, провозглашённый новым богом, не мог созидать. Ему не понравилась просьба Йовы и не понравилась моя улыбка. Но и Бахари умел читать в лицах.
— Не стоит просить Великих о малом, — сказал он. — Вспомни, Йова, что тебе говорили: награду заслужит достойный. Не тот, кто тревожит богов по пустякам. Мы позовём целителя, пусть замажет трещины глиной. Будет довольно и этого.
— Ты слышал, Йова, — сказал Уту, и каждое слово было как наточенный нож. — Твой народ служил нам долгие годы. Я спал и видел сны о каждом из вас: все были сильны. Я помню их, всех до одного, кто дал мне свою кровь. Они служили верно — но людская жизнь коротка, и они уходили, не дождавшись нашего пробуждения. Ты дождался. Тебе и немногим другим выпала честь, о которой мечтал весь твой народ — весь, от самого первого кочевника. Только подумай: сколько людей, сколько жизней, сколько времён прошло!
Вскинув голову и не сводя немигающих глаз, он ненадолго умолк, а затем продолжил:
— И что я вижу теперь? Откуда эта слабость, Йова? Откуда желание, чтобы всё за тебя решали боги, чтобы они помогали в каждом деле? Этот человек сказал верно: замажьте трещины глиной.
Он направился прочь; обернувшись от порога, добавил:
— Ты подводишь всех, кто был до тебя, Йова. Подводишь свой народ. Они заслужили для тебя это место — они, а что можешь ты сам?
Он ушёл, и кочевник остался в тяжёлых раздумьях, от которых лоб его хмурился, и зубы скрежетали, и взгляд опустился. Если бы мог, я сказал бы ему, что стыдиться нечего. В наследство ему досталась слепая вера — его приучили к ней. Однажды нужно открыть глаза и понять, во что веришь.
Но есть разная правда, и эта была как хищный зверь: отомкни клетку, покалечит многих. Ради спасения Нуру я должен был молчать. Да и сможет ли Йова принять, что его народ ошибался так долго?
Но как же вышло, что двое остались живы? Я проклял это племя кровью и плотью той, что обманула меня. Я сократил их годы. Я пожелал, чтобы жажда их была невыносима и жгла как огонь — и чтобы они, познавшие жажду, забыли об осторожности. Я верил: уделом их станут ненависть и презрение. Я думал, младшие дети давно истребили это зло. Как вышло, что росток уцелел?
Если бы я мог подняться, если бы только я мог…
Ко мне привели человека в серых одеждах, невысокого, с бритой головой. Ставни опустили; остался лишь свет жаровен. Отблески двух огней плясали, отражаясь в рыже-синих перегородках, высвечивая бугры и вмятины на плохо разглаженной глине. Всё, что дальше, скрадывала тьма, и дом, казалось, уменьшился.
Человек поставил рядом со мной ведро, покрытое мокрой холстиной, и взгляд его тревожно и быстро обежал комнату: в сторону, в сторону и за плечо. Морщины на худом лице были черны и глубоки.
— Приступай, — кивнул Бахари, сложив руки на груди. — Замажь его раны.
В доме ещё оставался Йова, а больше никого. Когда дверь отворялась, я видел туманный день и людей снаружи — и воинов наместника, и тех кочевников, что пытались меня поднять. Серый человек боялся их, он боялся Бахари и боялся меня. Откинув холстину и зачерпнув из ведра сырую глину, застыл в нерешительности.
— Что же ты? — спросил его Бахари. — Не медли, нас ждёт дорога!
— Но Великий Гончар… Что, если… его воля… — забормотал человек.
Он развёл руками, и глина выпала из его пальцев с сырым шлепком. Человек втянул голову в плечи.
— Тебе недостаточно того, что ты выполняешь волю Светлоликого, наместника и Первого служителя Великой Печи? — спокойно спросил Бахари. — Ты хочешь сказать, воля Великого Гончара ясна тебе лучше, чем ему?
— Нет… Нет, как
