Вера Огнева - Возвращение к себе

Брат Базиль за спиной Роберта присвистнул, но тут же устыдившись, приложил ладонь к губам. Настоятель недовольно глянул в его сторону.

- А вас не предупреждали, что я прихожусь сюзерену родственником? - спросил Роберт. - Мы с ним оба происходим по прямой линии от славного предка нашего Роберта Сильного.

Аббат совершил глазами нырок в сторону, притихшего Базиля - Замолчи, разбойник, - это Роберту. - Любезный брат, - это монаху, - завяжи ему рот, так чтобы не мог произносить ни богохульств, ни прелестных слов.

Развязывать только чтобы вкушал пищу.

- В плену у сарацин, где я пробыл четыре года, сделали проще: пригрозили усекновением языка, чтобы не болтал. Что вам мешает поступить так же, святой отец?

- Базиль! Заткни ему рот!

Возвращались в полной темноте. Кляп впитал слюну и разбух. Скулы выворачивало, стало трудно дышать. Роберт остановился, обернулся к конвоиру, помотал головой.

- Мешает?

Кивок.

- Терпи. Дойдем до кельи, там выну. Только ты уж молчи, не доводи до греха.

Роберт опять кивнул. Все повторялось.

Острой палочкой на пыльном камне он отмечал дни. Два, три, четыре. На пятый брат Базиль только приотворил дверь, не вошел, остался на улице. В помещение сунулся мелкий в кости монах со свежепробритой тонзурой. На загорелом костистом лице плоско лежали светло-голубые глаза. Новый надсмотрщик сунул на полку кусок лепешки, аккуратно поставил кувшинчик и попятился. За его спиной Базилъ встретился глазами с пленником, насупился, покачал головой. Роберт сообразил, что вчерашний их разговор стал причиной смены надзирателей.

Накануне Большой Брат как всегда принес пищу и воду. Пайка с каждым днем становилась меньше. Монах закончил свои дела, но уходить не торопился. Роберт снизу вверх вопросительно посмотрел на монаха.

- Слух промеж братии идет, будто ты и правда граф Парижский, - монах старался говорить тихо, но все равно, гудело как под колоколом.

- Да.

- В Святую землю ходил, у сарацин в плену маялся…

- Было такое.

- Интересно, кто же тебя к нам на солому обустроил?

- А кому в твоем королевстве такое под силу? Кто может графа, крестоносца, рыцаря со связанными руками, с мешком на голове как подлого в дальний монастырь забить?

- Ага. Ясно.

- Уйти мне надо. Постриг я не приму. Ждут меня. Помочь можешь?

- Не зря настоятель-то велел тебе рот заткнуть. Ждут его… Оно понятно… Да и не разбойничал ты, говорят. Нет за тобой злодейства. Эх! И попал же ты, граф.

Ладно, пойду я.

Потоптался еще на месте, будто не договорил, и удалился, топая так, что вздрагивала земля.

Подслушали? Скорее всего. Вот и попал Большой Брат в опалу.

Роберт сжевал лепешку, запил тепловатым травяным настоем, попутно удивившись такой щедрости настоятеля. До сего дня его потчевали только водой.

А через малое время он провалился в черный как колодец сон.

Его растолкали в сумерках. Руки уже были связаны за спиной, на шею накинута волосяная петля. Дернешься - затянется. Пустоглазый приказал двигаться за собой и Роберт побрел. Куда, зачем? Ему было не до того, справиться бы с тошнотой, да удержаться на ногах.

В галерейке узника толкнули на низкую скамейку. Пустоглазый привязал удавку к перильцам, пропустив предварительно через ручные путы, отступил и, как растворился в душном сумраке. А узник тотчас уснул.

Голоса доносились из дальней дали, из долгого туманного коридора. Он не прислушивался, наоборот старался отогнать, отгородиться. Но они назойливо лезли в уши:

- Брат Телпин несколько перестарался со снадобьем. Я рассчитывал, что наш… друг к вечеру придет в себя, но как видишь, ошибся.

- Его можно разбудить?

- Не знаю. Пожалуй, нет. Попробуй. Только должен тебя остеречь: он часто впадает в буйство. Для чего, думаешь, нужно было снадобье брата Телпин? Иначе с ним не справиться. Плоть не дает выхода духу и дух бунтует.

- Еще и связали…

- Мы не хотим, чтобы он кого-нибудь покалечил. Пострижение, конечно, требует определенных жертв, но не человеческих же.

- Ты можешь оставить нас одних?

Голос показался Роберту знакомым. Так характерно грассировал и обрывал, будто проглатывал окончания слов… Кто? Не вспомнить. А второй голос совсем недавно надрывался: 'Базиль! Заткни ему рот!'.

Роберт разодрал непослушные, налитые тяжестью веки. Из сумрака выступила хрупкая фигура аббата Бизония. А рядом стоял Гинкмар сын графа Блуасского и Шартрского Стефана.

На Роберта смотрели строгие, отрешенные глаза. Черты лица были торжественны и неподвижны. Струилась и поблескивала мантия.

Мокрая? Дождь? Нет, кругом сухо, душно пахнет пыльной разогретой травой. Неужели шелк? Никогда еще Роберт не видел священника в шелковой сутане. Потянулся, было, удостовериться. Ан, руки-то связаны. Волосяная петля на шее затянулась, врезавшись колючими щетинками в кожу.

- Гинкма-а-а, - сил на большее не хватило.

- О! А ты говорил, что его не разбудить.

Бизоний наклонился к Гинкмару и тихо зашептал. Гинкмар кивал все с тем же отрешенным видом, потом перебил:

- В данном случае не имеет значения, на чьей земле мы находимся. Мы с Вами, аббат, слуги церкви. А поскольку я состою в звании епископа (ого!) прошу оставить меня с сим человеком, нуждающемся в наставлении, наедине.

Как же аббат не хотел уходить! Да и не уйдет он никуда, спрячется за ближайшим углом, выставив праведное хрящеватое ухо.

Но Гинкмар оказался умнее. Из ниши выступили двое, пошли в разные стороны, заглянули за углы. Ну никак изящному отцу Бизонию не задержаться, не притаиться в тени.

- Роберт, ты меня слышишь? - друг детства, а ныне епископ Блуасский тряс, заросшего седой щетиной сонного узника, обдавая запахом благовоний и вина. - Роберт, я тебе помогу. Достаточно, громко заявить, что ты согласен принять постриг в моем монастыре в Блуа. Бизоний не посмеет препятствовать. Я привел с собой много людей.

- Ты вытащишь меня отсюда?

- Да. Но ты должен… постриг в Блуа. Это обязательное условие.

- Зачем? - сухие потрескавшиеся губы плохо слушались.

- Отец не может сейчас ссориться с Филиппом. Появись ты у нас в доме как частное лицо, ссора неизбежна. А примешь постриг - попадешь под покровительство церкви.

- Всю жизнь сидеть за стенами? Добровольно отказаться от самого себя?

- Не богохульствуй. К тому же тебе не придется ни от чего отказываться. Я постригся двенадцать лет назад и чувствую себя свободней очень многих. Жизнь служителя церкви, с определенного ранга, конечно, наполняется массой приятных вещей. Не хочешь расставаться со своим мечом? Ради Всевышнего! и отец, и я тебя в этом только поддержим. Все остальные радости жизни, - мы с тобой не дети, - тоже останутся при тебе.