Анна Стефания - Четвертый месяц зимы (СИ)

Пещера была огромной.

Каменная арка, высеченная в скале, украшала узкий вход. К проему под ней поднималась давно разбитая, занесенная снегом лестница — землянка старого жреца ютилась у ее подножия, будто нора, вырытая в холме.

Сама же пещера ничуть не походила на нору. За аркой, в полумраке тоже начинались ступени: семь широких белых ступеней, расходящихся вниз, словно круги на воде. А дальше… дальше действительно была вода.

Пещерное озерцо на ахарской тропе ни шло ни в какое сравнение с тем, что раскинулось здесь: широкое, заполняющее все пространство необъятного грота, прозрачное до самого светлого известкового дна, знакомо светящееся мягким белым светом — отчего весь подземный зал с его неровными стенами, высеченными колонами и статуями давно забытых богов, казалось, тоже мерцал.

Жрец не соврал. Это и правда был Храм…

Неглубоко под теплой, почти горячей, водой угадывалась белая тропа, рассекающая глубины озера. Прямой линией она прочерчивала отмель, шершавым камнем стелилась под ноги, ступенями взбиралась к круглому рукотворному островку, в центре которого, в окружении пылающих чаш с маслом, лежал большой неровный камень — невысокий и плоский сверху.

Алтарь.

И не просто алтарь — это чувствовалось издалека. «Дарящий силу»! Редчайшего типа амулет, позволяющий направлять и усиливать способности!

Теперь понятно, как жрец смог подчинить волков! С таким камушком даже весьма средних возможностей старика хватало с лихвой.

О «дарящих» Огнезор раньше только читал: последний из известных Империи разрушился почти три сотни лет назад, и создать новый с тех пор было некому — ведь для этого нужен круг из десяти мастеров с высшим уровнем. Сейчас таких всего двое: он сам да Иша — и это, возможно, больше, чем за всю тысячу лет Имперской истории.

Камень впечатлял. Он тянулся навстречу, покалывал, звал и мурлыкал, словно живое существо. Дневной свет падал на него сверху — из большой дыры в своде пещеры, — редкие снежинки, кружась, сыпались оттуда, но таяли, не долетая: Огнезору почему-то казалось, что поверхность алтаря не по-каменному теплая…

Перед тем, как ступить на островок, они с Лаей замешкались. Жрец уже вовсю хозяйничал здесь: подливал ароматное масло в коптящие чаши, расстилал мягкое бархатистое полотно на плоском центральном камне, раскладывал еду и подношения на глыбах поменьше, — а мастер все стоял по щиколотку в теплой воде, не замечая, как крохотные волны теребят намокшие штанины. Стоял, смотрел на «дарящего силу» — это чудо, оставшееся от прошлого Мира, — и никак не решался приблизиться.

Потом мягкая Лаина ладонь прижалась к его руке.

— Ты передумал? — с ехидцей спросила она.

— Не надейся!

Огнезор сгреб ее в охапку, вызвав удивленный визг, рывком перенес и поставил босыми ногами на ткань, покрывающую алтарь. Вызывающе вскинул бровь в ответ на осуждающий взгляд старика.

— Так что делать-то? — борясь со смехом, спросила Лая. — Нам надо будет что-нибудь сказать? Просить богов, приносить клятвы?

— Это безмолвный ритуал, как и все древнейшие таинства, — высокомерно обронил жрец, а на лице его отразилось столько презрения в адрес охотницы, что кулаки молодого мастера недвусмысленно зачесались.

— Безмолвный — так безмолвный, — казалось, гримасы старика Лаю даже забавляют. — Мне стать, сесть или сразу… лечь? — тон ее был сама невинность. И плащ с плеч она вроде бы небрежно сбросила, но жрец своим презрением так и подавился.

Огнезор же едва сдержался от фырканья. Похоже, его Снежинка тоже кое-что об этом ритуале слышала, хоть и прикидывается перед здешним хозяином маленькой дурочкой. А тот ведь даже уровень ее способностей узнать не удосужился!

Старик Лаиной шутки совсем не оценил. Опомнившись, что-то зашипел сердито, заставив юношу с девушкой сначала встать на алтаре лицом к лицу, затем опуститься на колени. Кончиком ножа уколол им пальцы, и выдавил по капле крови в раскрытый Лаин медальон, которому отныне предстояло стать связующим предметом и хранилищем их душ после смерти.

Когда темные пятнышки на их тусклых портретах высохли, жрец приказал взяться за руки. Сам замер в шаге от пары, собираясь с силами, концентрируясь на той невидимой паутине, что должен будет сейчас сплести…

Обряд начался.

Первое касание жреца Огнезор ощутил так ярко, словно над ним рассыпали раскаленный уголь. Слишком грубо для человека, что проделывал подобное, скорей всего, не одно столетие — впору заподозрить старика в небольшой мести.

Впрочем… и дьяволы с ним!

Очень быстро юноша вообще перестал его замечать.

Потому что чем крепче сжимал он Лаины руки, не отрываясь от ее глаз, — тем сильнее чувствовал, как старый жрец, алтарь, чадящие лампы, сыплющий сверху снег будто растворяются, теряют плоть и смысл. Как, вместо этого, чужая сила захватывает его, вначале чувствуясь лишь легкой щекоткой, потом настойчивым, проникающим течением — и вот уже странные, полузнакомые ощущения полностью покоряют его: то острые и резкие, то тягучие. Он не знал ничего подобного уже много лет и почти забыл. Боль — вот что это такое! Не его, Лаина.

Глухо пульсируют ее уставшие мышцы и синяки; тоненько отзываются перемерзшие пальцы; неприятно жгут сбитые в дороге ступни…

Ее боль обрушивается на Огнезора — такая разная, яркая, слишком отличающаяся от привычного, однообразного покалывания, которым его собственное тело обычно сообщает о ранении. Она оглушает, сбивает с толку, почти вышибает дыхание.

И времени опомниться уже нет. Мощный поток подхватывает, сминает, швыряет вперед, заставляя захлебнутся в таком же сильном встречном потоке.

Лая!

Их души распахиваются друг перед другом — до самого донышка. Расходятся, подобно краям сорванной раны.

И это… отвратительно.

Каждое грязное пятнышко, каждая подлая, некрасивая мыслишка, каждая тайна, в которой страшно даже самому себе признаться, выплескивается теперь наружу, бесстыдно выставляясь напоказ. Перед другим. Перед чужим — потому что до сих пор они действительно не знали друг о друге ничего.

Теперь же все на виду.

Ее холод — холод маленькой девочки, забирающей последнее тепло у остывающего тела матери.

Его злость — злость мальчишки, часто и всеми битого.

Ее зависть — зависть нескладного волчонка к взрослым цветущим красавицам, на которых он смотрит с таким интересом.

Его ревность — первая, неосознанная, а оттого еще более жестокая.

Ее желание унизить и высмеять. Его эгоизм и себялюбие.

Ее отвращение от липких, сминающих лап, боль тела, разрываемого чужим телом. Его похоть, ласки женщин, чьи лица стерлись даже из идеальной памяти, а имен он так и не узнал.