Завтрашний царь. Том 1 - Мария Васильевна Семенова
Царские дела Ишутку не занимали. Цари витают в коренной Андархайне, в золотых теремах, что проку думать о них? Иная забота ближе гуляет. Шагает рядом Крагуяр, и шёпот входит в ухо жаром, а дыхание чистое, не противное, и сильна рука, несущая её руку. Сильней, чем у Кайтарушки, чья старая вышиванка лелеет, хранит непраздное чрево…
Будь здесь Светелко, Ишутка впрямь шла бы с братом.
Кайтар весь иной. И мужество в нём клокочет вовсе не братское.
Вот как с этим быть?
Он почувствовал, отстранился, плечи расправил. Уже совсем близко постукивали плотницкие топорики. Сруб рос над забором. Как раз во дворы поглядывать, парней с девками высматривать за углами!
Домохозяин уехал на бедовник за брёвнами, и с ним Светелко, охочий до леса. Верхом на переводине сидел Павага. Над срубом высовывала головы ватажка, одним плечом ходившая и на труд плотницкий, и в кулаки.
– Далеко ли, свет Кайтаровна, во имя Владычицы собралась?
– Крепко верит сынохе матушка богоданная, со двора отпустила.
– Ишь, с ухватом идёт, а прежде не видели…
– Что не отпустить, с хоробрым-то витязем!
– Да об руку.
– На Коновом Вене о стыде бабьем не слышали.
– А муж плёткой мягонькой не приучил…
Павага же запустил полушёпотом, уже в спину:
– От которого нагуляла? От жарого или от чёрного?
И обвалился хохот. Мужской, грубый, безжалостный.
Ишутка носила бремя легко, без дурноты и причуд, но тут перед глазами поплыло. Вот, значит, которым судом рассудили в Сегде Кайтарушку. Дикую дикомытку привёз! Оставил с двумя гостями сторонними! А те, понятно, зря времени не теряли…
Крагуярова локотница под дрогнувшей ладонью проросла сталью. Витязь коротко глянул вверх. Ишутка ждала с ужасом: сейчас крикнет в ответ, начнёт ломиться в ворота…
Крагуяр впрямь повернулся к сомкнутым створкам. Стал задумчиво рассматривать.
Красивые были ворота. Новенькие, в искусной резьбе. Летели по белому свежему дереву пернатые андархские письмена, слагались в строки хвалы. Ворота успели прозвать Красными – за роскошь и красоту. Ишутка андархской грамоте разумела не слишком. Дома, годы назад, учили братья Опёнки, ныне – Кайтарушка, но много ли желанный дома бывал?
Витязь, похоже, прочёл. Качнул головой. Хмыкнул.
– Что смотришь, желанный? – спросил весёлый Павага. – Нешто строиться у нас в Сегде надумал?
– А то давай, – встряли ватажники.
– Тут у нас люди добрые, увечного не обидят.
– И друг рядом… с подругой…
Крагуяр отмолвил раздельно, невозмутимо:
– Гадаю вот, много ли хозяин резчику заплатил.
– Много ли, мало ли, – зашумели плотники, – то им ведомо!
– Без дурных советов решалось.
– Ты, витязь, всю добычу растратишь, а таких не поставишь…
– Сам хозяин, – спросил Крагуяр, – начертанное постиг?
Павага, скорый на язык, запнулся с ответом. Он-то свою память бесполезным не забивал, ему что узор покромки набо́жника, что эти вот буквы.
– Ты будто постиг…
Крагуяр добавил с прежним спокойствием:
– На резчике доправить бы за обиду. Вместо благословения проклятие сотворил. Знамо, бескрепостны эти ворота, долго не простоят.
– Врёшь! – заорали сверху. – Впу́сте стращаешь!
Твёрдости, однако, в голосах не было. У витязей всё не как у добрых мирян. Свои пути, свой круг, свой закон. И знания тайные. Сокровенное ведовство. Мало ли…
Павага только и нашёлся сказать:
– Придёт жрец, освятит, оно и развеется…
– Проверь, – посоветовал Крагуяр. – А стращать обычая не держу. Идём, что ли, Кайтаровна, странник нас ждёт.
Когда пришли, Ажнок-долгопряжин сидел во дворе, едва видимый среди льнущих псов, холёных, крупных, пушистых. Хозяин Лыко наскучил воем в собачнике, велел выпустить Ажнокову упряжку. Пусть уверится зверьё: хозяин живой. Псы уверялись шумно, деятельно. Вылизывали щёки, обнюхивали ногу в лубке. Толкались за право сунуть голову под хозяйскую руку. Визг, писк, смех, весёлая ругань.
Подошедших Крагуяра с Ишуткой псы тоже обнюхали, но не так рьяно, без ревности.
– Здравствуй, гостюшка желанный, неведомый, – поклонилась Ишутка. – Вот, пришедши до твоего здоровья, как ты велел.
В Сегде было принято добавлять «во имя Владычицы», но она запуталась, не привыкла.
Дядька Ажнок рассматривал молодую купчиху сперва жадно, после, кажется, опечаленно. Родинки на щеке не нашёл? Голоса любимого не признал?.. Ишутка моргала, стискивала ухват. Пыталась взывать к смутной младенческой памяти, но оттуда, из огнистых потёмок, отклика не было.
Она так и сказала:
– Прости, гость желанный. Уж как рада бы к ножкам по-родственному припасть…
Ажнок обнял рулевого пса, взъерошил пышную гриву.
– Ты, дитятко, о себе много ли помнишь?
– Вовсе ничего, дяденька, – снова поклонилась Ишутка, виновная, что порадовать не сумела. – С дедушкой Игоркой подрастала внучкой приёмной. Он сам семьян потерял. Меня на пепелище годовалую подобрал…
– Может, рубашечка детская сбереглась? Узор глянуть бы.
Ишутка дрогнула:
– Сгорела рубашечка…
Перешитая из материной, напитанная родительской ограждающей силой, рубашечка защитила дитя. Сгорела на теле, рассыпалась пеплом, вобрав погибельный жар. Пламя Беды не убило Ишутку, не обезобразило. Лизнуло нежную кожицу лишь на спине и чуть ниже. Соседские братья-озорники пытались дразнить. Устыдились беспомощных слёз, сами же утешали.
– Как горели, не помню, – тихо проговорила Ишутка. Померкла, опустила глаза. – Батюшку, матушку, братьев-сестёр, если были… И как дедушка на руки взял, тоже не помню… Только то, как лежу у тёти Равдуши… мази едкие…
– А может, дедушка твой крепче припомнит?
Крагуяр нахмурился, глядя на едва не плачущую Ишутку:
– Ты, долгопряжин, смотрю, своё горе по белу свету носишь и людям раздаёшь, авось самому полегчает. Добрая купчиха к тебе через всю Сегду не убоялась бежать, вместо того чтобы домом мужниным править, а ты её за это печалишь. Теперь ещё деда норовишь с полатей стащить, чтобы по дороге рассыпался! Не твоя они кровь, иначе сразу признал бы. И что за спешка великая про давние дела вопрошать? Срастётся нога, сам до купецкого двора дохромаешь.
Вот такое бессчастное случилось хождение. Смутило ясную душу былыми скорбями да новых прибавило. Обратно домой Крагуяр вёл Ишутку подальше от новых ворот, белевших резными птицами, рыбами, красными буквами. И рука от локтя до кулака то и дело вновь прорастала железными гвоздями.
Вести из дому
В первые дни, когда Светел барахтался на краю смерти, его неотвязно преследовал морок.
Взлобки Левобережья, откуда ещё виднелась Светынь. Знакомые ёлки, возросшие то ли из разных корней, то ли из одного. Ёлки гнулись под страшным приступом ветра. Особенно та, что была потоньше, помладше. Она всё трудней распрямлялась, готовая надломиться… И вот снова покатились снежные клубы, но тут старшая качнулась вперёд, заслонила… И рухнула, приняв крушащий удар.
Светелу мерещились даже слова,
