Сергей Булыга - Чужая корона

— А на что два миллиона?! — говорю. — Они эти два миллиона между собой поделят, каждому небось тысяч по десять выйдет. А с такими деньгами чего не пожить?! С такими хоть куда — хоть к царцам, хоть к чу- жинцам. А нас, простых людей, всех перетопят, как слепых котят.

Молчит Ярома, думает. После вдруг говорит:

— Нет, не может того быть, чтоб они Цмока добыли. Не дастся им Цмок!

— А если дастся?

— Тьфу на тебя! Пошли!

Пошли мы дальше. Я уже молчу, потому что вижу, что Ярома весь аж почернел от моих слов. Ат, думаю, вдруг он совсем разозлится и превратит меня в пень?! Вот я и молчу. Идем себе, идем…

И пришли, выходим на те старые вырубки. Место там и летом лысоватое, а зимой, когда снег, там вообще нет ничего. Следов тоже никаких. Идем, с пригорка на пригорок переваливаем. Вдруг Ярома встал столбом, носом чмыхнул, говорит:

— Ф-фу, волчьим духом как разит!

— Откуда им здесь быть? — я говорю. — Место какое неохотное.

Он плечами пожал, пошли дальше. Выходим на еще один пригорок, видим: а вон уже та старая олешина, а вон…

Ф-фу, тут и я уже почуял: волчужьем завоняло. Только нет там никаких волков, а есть…

Я присмотрелся…

Да, верно: есть какие-то как будто бы простые люди, пересчитал — их шестеро, они под той старой олешиной что-то копают. Точнее, закапывают, снегом забрасывают. Ярома говорит:

— Э, братка ты мой! Во какие дела! Я так и думал! — и опять как столб становится.

А я:

— Думал, думал! Пошли! Чего встал?!

А он, белый такой, губы дрожат, отвечает:

— Ты что, Демьян, еще не понимаешь? Не знаешь, кто это такие?

А я:

— А я не к ним иду, а к Цмоку. Пошли, пошли, Ярома, не стой, где его берлога?

— Э, нет! — он говорит. — Я туда не пойду. И тебе не советую.

Но только я его слушать не стал, а пошел себе дальше.

Шел, подошел к тем, от кого воняло, и смотрю: да, это точно волколаки. Уши у них у всех острые и волосатые и рожи серые, а глаза красные, а сами они, эти нелюди, в драных овчинных кожухах и таких же драных шапках. Ну, это правильно, что драные, — волки всегда овец дерут…

А тут они лопатами копают: трое из них Цмокову нору снегом засыпают, а другие трое им еще снегу в запас подбрасывают. Я стою, смотрю на них. Они копают себе дальше, меня как будто рядом нет. Я смотрел на них, смотрел, после не выдержал, подошел к одному, говорю:

— Не так лопату держишь. Дай сюда!

Забрал я у него лопату, показал, как надо, после отдал. А он опять не так копает! Ну, дурень! А зато как зубы скалит! А какой от него дикий дух! И все остальные такие же. Потом смотрю: они вдруг ш-шах! — и не копают. Все теперь смотрят на меня и скалятся. Э, думаю! И сразу говорю — как проверяющий:

— А где ваш, хлопцы, анжинер?

Молчат они, не ожидали, га! А я им сразу дальше:

— Как он придет, скажите, что был к нему братка Демьян из Зятицы, он знает, кто я такой. Скажите, у меня все добро. — А после вдруг как заору: — Чего пасти разинули?! Арбайт! Работать! Шнель! — и сразу ш-шах! — развернулся, и пошел, пошел, пошел — быстро пошел, хотел еще быстрей, но быстрей уже нельзя: у них на тех, кто побежит, натаска — сразу догонят, порвут и сожрут.

Но они меня не догоняли и не жрали. Дохожу я целый-невредимый до Яромы. Он как стоял, так и стоит столбом и смотрит на меня…

А нет, гляжу, не на меня, а мне за спину. Я тогда обернулся. И там, под той старой кривой олешиной, я вот что вижу: они лопаты уже побросали, стали в круг, стоят. Потом пошли они по тому кругу. Потом побежали. Быстро бегут! Потом еще быстрей, потом еще, потом еще — и все это молча. А потом бац-бац-бац! — на карачки попадали и еще быстрей по кругу побежали. И завыли! И это уже волки здоровенные, целая стая! Скачут по кругу, тучу снега взбили, воют. А время уже к вечеру, темнеет. Ну, страхота! Я шапку снял, пот со лба вытер, смотрю на это, глаз не отвожу, как будто кто меня заворожил. Ярома говорит:

— Ну, братка Демьян, ты в рубашке родился. Тебя волколаки не тронули.

   —  Да, — отвечаю, — было дело. Но зато и Цмок мне не открылся, не принял меня Цмок. А пана Стремку принял! К чему бы это, а?

Ярома ничего не отвечает. Вдруг видим: волколаки сбились в кучу, потолкались… а после вдруг как кинутся по вырубкам прямо на нас! Ярома в крик:

— Братка, бежим! Дай, Боже, ноги!

Дал! И еще как дал! Ох, мы тогда бежали, я бы вам сказал! Летели пулями! Долетели до моих зятицких, только там остановились, слушаем. Как будто тихо. Слава Тебе, Господи! Наши сидят, смотрят на нас, молчат. После Трахим:

— Демьян, ты шапку потерял.

А я:

— Была бы голова цела!

И рассказал им, что у нас там было. После еще Ярома от себя добавил. А уже после мы все вместе гадали, к чему бы это все, и порешили на том, что это Цмок опять лег спать и велел не тревожить его до весны. Стало совсем темно. Тогда мы с тем Яромой распрощались и пошли к себе домой. А тех семерых гайдуков, что у Яромы во флигеле сидели, решили не трогать — мы тогда еще не разгулялись.

Это потом уже вошли во вкус и косили всех подряд. До ломоты в костях, до поту! Правда, у нас косить было мало кого, у нас же панский корень еще раньше вывелся — ни нелюдя Сымона, ни его сынов давно уже в помине не было, и Якуба каштеляна не было, и многих гайдуков. Но все равно мы добро погуляли, досыта потешились.

А уж что было по другим маёнткам, того и вообще в словах не передать! Отец Потап позорил их, кричал, что очумел народ, осатанел, что разве можно ближних резать, как скотину! А ему люди в ответ: а где ты, отец, ближних видел, может, они тебе и ближние, а нам они никакая не родня, мы для них полтыщи лет были скотиной, быдлом, они нас били, резали, а вот теперь им ответки пришли. Отец Потап плюнул на них, проклял всех скопом, церковь закрыл и съехал в Зыбчицы. Так же было и в других местах — церкви закрылись, отцы съехали, а паны, кто успел, разбежались, а кто не успел, те за всех других ответили. Да, брехать не буду, было тогда много панской крови. Но много — это оттого, что она сразу пролилась, в один год, даже еще скорее. А сколько нашей простой крови было ими пролито, если ее всю, с самого начала посчитать?!

Да и не надо с самого начала, и не надо у всех. Вот хотя бы взять меня одного. Где мой старший брат Селиван? На березе. Я помню, как его повесили. Шапку не снял брат Селиван, нелюдь Сымон на то сразу сказал: «Ладно, пускай висит в шапке». В шапке его и повесили. А где мой отец? Его за что живым в дрыгву втоптали? После, по пьяному делу, так и не вспомнили, гады. Во так! И это у меня еще не все, я ведь мог бы и про деда рассказать. Но дед, он как бы сам того хотел, он же тогда с другими нашими на Глебск ходил, ему там голову и отрубили.

А теперь я рубил! И сколько я их нарубил? Отец Потап кричал, что много, а я ему на то сказал, что еще мало, потому что я еще и половины того не нарубил от того, сколько нелюдь Сымон и его деды, прадеды моим дедам и прадедам наотрубали. Отец Потап только рукой махнул, собрался и уехал. Ему хорошо, ему есть куда ехать. А мне куда? Где еще я такой нужен? Нигде, только здесь, здесь моя хата и моя дрыгва, здесь я родился, и здесь я и помру, чую, будет это очень скоро…