Gamma - Цели и средства

Нехорошо… недостойно было улыбаться сейчас, когда… но подлый голос неуемного болтуна внутри подзуживал: все равно ведь умирать собрался, все равно уже все решено, так почему надо портить себе последние дни?

«Свежий» шкаф в буфете давно опустел, но в ящике нашелся кулек странных, чуть ли не маггловских карамелек. Драко сунул одну за щеку.

Он привык зажевывать работу сладким – еще со школы, когда родители заваливали его конфетами. И с конфетой за щекой, с кружкой чая, с любимым пером, щекочущим язык, страшная книга потихоньку перестала быть страшной: просто очередное домашнее задание, вот и все. Он даже начал рисовать чертиков на полях, корпя над переводом.

От работы Драко оторвала взъерошенная сова от Лавгуда: «Друг мой, намерен ли ты появиться в издательстве?». Он глянул на часы: одиннадцать! Помотал головой и встал. Книгу пока можно оставить здесь, тут безопаснее, чем дома. Еще пару раз по столько же… нет, три раза: а то тесть заподозрит неладное… Не больше недели – и перевод будет готов.

Внутри что‑то сжалось, Драко зажмурился и сцепил зубы. Помнить о главном. Помнить о цели. Род Малфоев будет возрожден.

Когда Невилл спохватился и посмотрел на часы, перевалило уже за полночь. Он охнул и чуть не опрокинул чашку.

— Пора…

Ханна прижалась сильнее.

— Не пора! Непоранепоранепора!

— Ну…

Или в самом деле остаться? Им было чем заняться еще часок другой… Эх!

Он вздохнул, чмокнул Ханну в кончик носа и решительно поднялся.

— Прости, Кот. У меня завтра уроки с утра, а мы с тобой раньше трех не угомонимся.

— Вот поймает тебя Снейп по дороге – будешь знать! – надула губы Ханна.

— И что? Баллы сдерет за шастанье после отбоя?

— И взыскание назначит. У Хагрида.

— Не хочу у Хагрида, – улыбнулся Невилл. – Хочу у профессора Эббот.

Ему тут же продемонстрировали, как он будет отрабатывать это взыскание, так что пришлось задержаться еще на четверть часа.

Из‑за этих‑то пятнадцати минут он и наткнулся на Фиренце, когда срезал по двору путь из восточного крыла в западное.

Стук копыт отдавался эхом от стен замка. Кентавр нередко прогуливался ясными ночами по круговой аллее: наблюдал за звездами, читал судьбы мира.

Невилл удивился, когда услышал звучный голос Фиренце. Он не один? Еще кто‑то полуночничает?

Смит! Луна только–только начала расти, но человека и кентавра хорошо было видно и в звездном свете. Невилл прислушался.

Говорили по–гречески. Точнее, на странной тарабарщине из английских и греческих фраз. Смит сипел, хрипел, кашлял, что‑то переспрашивал. Фиренце терпеливо и размеренно объяснял. Порой повторял по несколько раз – будто диктовал.

Невилл спрятался в тени, лихорадочно выписывая на ладони то, что удалось разобрать. М–мерлин, говорила ведь бабуля, что уважающий себя маг должен знать все мертвые языки… Или это новогреческий? Поди разбери…

Асклепиос – это, видимо, Асклепий, кто ж еще. Гепта… гепта‑что–то, Фиренце, миленький, повтори… гептаграмма… Баси… Басилей… Василиск?! Или, может, басилевс, царь? Час от часу не легче…

Странная пара, неторопливо беседуя, завернула за угол. Невилл, ругаясь вполголоса, быстро перенес заметки с руки на оборот пергамента с расписанием – и снова услышал стук копыт. Фиренце возвращался. Один.

Спросить? В конце концов, ну Фиренце‑то Смит чем мог очаровать? Что кентавру до человеческой возни?

Он вышел, поднимая руку в приветствии. Кентавр остановился. Длинная белая… грива – иначе не назовешь – поблескивала в свете звезд.

— Близнец получит искомое, – проговорил Фиренце, глядя куда‑то поверх головы Невилла. – Но не там, где ищет.

Он поднялся на дыбы – огромный, почти пугающий, – развернулся и ускакал в темноту, к озеру.

Невилл почесал подбородок. Джордж? Что у них там со Смитом, кроме курсов? Сестры Патил? Вряд ли. Или это у Смита есть брат–близнец?..

Его вжимало в постель. Казалось, даже воздух в комнате стал вязким и невероятно тяжелым.

В кругу Упивающихся смертью бояться смерти было не принято. О ней шутили, часто похабно. Ее легко несли другим. А в свою смерть, казалось, не верил никто: умирают другие, но они‑то – Избранные…

Теряя товарищей, теряя все, из чего состояла его жизнь, он отгонял правду до последнего, но она его все‑таки настигла. Серой завесой заколыхалась перед лицом, закрыла собой и Нарси, и Ормсби, и весь мир. Он не слышал голосов, не видел лиц, не видел, как они оставили его одного. Только тишина в ушах, серая пелена перед глазами, а за ней…

А за ней ждал ужас.

Потом были ночи – и слезы, которые жгли глаза, не скатываясь на подушку. И боль – он думал, что привык, но это была другая боль, от нее не помогали зелья и уколы. И тупая апатия: он бессмысленно пялился в потолок, дергаясь от малейшего шума. Он не помнил переезда – он спал. Новая палата отличалась от старой цветом стен – здесь они были обшиты светлым деревом. Потолок был такой же белый. К нему приходили – кажется, приходили, он не помнил. Это было неважно. Все было неважно, кроме того, что ждало за пеленой.

Дни остановились, заколыхались серой мутью и потухли. Время замерло, и только стук сердца в ушах, так похожий на звук шагов, неумолимо напоминал, что конец приближается.

Пэт пришла на следующий день после того, как он отказался есть. Он услышал шаги: звонкие, по паркету, потом глухие – по ковру. Она взяла его за руку – она никогда раньше не позволяла себе таких вольностей, но он не стал возражать. Было уже все равно.

— Они должны были позвать меня раньше.

Голос Пэт разрывал тишину, заставлял время проснуться и бежать быстрее. Он зажмурился.

— Мы все боимся смерти. Это нормальный человеческий страх. Мы боимся неизвестности, боимся потерять себя и исчезнуть, боимся, что с нас – там – спросят за все, заставят платить.

Неужели они боялись? Все? Даже Лорд, победивший смерть, получивший ее дар, – неужели и он?..

Отчаянно боялись, понял он вдруг. Все, и Лорд больше всех.

— Мой дед всегда говорил: мир прекрасен, значит, он добр. Я была маленькая и не понимала, а потом…

Она замолчала и сильнее сжала его руку. В глаза брызнуло солнце зимнего Хогсмида – и игрушек, и сластей у него было вдосталь, но первый выходной все равно казался чудом. Гермес взмывает в закатное небо, и его силуэт впечатывается в память: черный росчерк на золотом. Сладкий запах старых фолиантов: Биннс первый раз отправил студентов в архив. Шершавый, роскошно потертый и восхитительно выцветший переплет под пальцами. Шершавая ткань перчатки – чужая хрупкая рука в ладони. Нарси откинула фату и улыбается, а потом ее улыбка плывет и становится кривой, беззубой улыбкой сына…