Александра Лисина - Знамение смерти

Линнувиэль незаметно отер повлажневшее лицо и, стараясь не потревожить горящую огнем руку, осторожно обернулся, взглядом ища наследника Изиара, магической мощи которого наверняка хватило бы, чтобы избавить одного неразумного эльфа от мучений. Он обежал глазами настороженные лица спутников, до сих пор прислушивающихся к обманчивой тишине сумеречного леса, особенно задержался на Корвине, на груди которого тоже красовалась длинная царапина, и облегченно вздохнул: эльтар-рас, командир Первой Тысячи и первый советник трона выглядел неплохо. По крайней мере, подозрительной бледности и незаметных гримас боли за ним не наблюдалось. Значит, или яд не попал в кровь или же… не все твари были ядовиты.

Хранитель с удвоенным вниманием пробежался глазами по попутчикам. Но нет, остальные оказались в полном порядке. Красавицу Мирену, разумеется, даже не задело - ее закрывали своими телами и делали все, чтобы высокородная леди не пострадала. Шранк тоже умудрился выйти из беспорядочной схватки без единой царапины. Маликон и Аззар негромко беседуют между собой, не проявляя никакого беспокойства, хотя у каждого под плащом красовалась свежая повязка. Атталис пристроился рядом и временами тоже участвует в разговоре, но выглядит спокойным и вполне здоровым. Молодой лорд едет, как всегда, немного поодаль, словно подчеркивая дистанцию с сородичами, а Белик…

Линнувиэль перехватил острый взгляд Гончей и поспешно отвернулся, накидывая капюшон и сильно не желая выдавать собственное плачевное состояние. После той правды, что недавно открылась, у него не было никакого желания выяснять, за каким иррдом маленький стервец ТАК жестоко измывался над ними всю дорогу. Зачем скрывал, что не простой смертный? Да и смертный ли вообще? Не знаю, не знаю. После того, что он сотворил с гиенами, после своего сумасшедшего прыжка и продемонстрированной потом нечеловеческой мощи… очень сомнительно, что Белик - простая Гончая. Подобное не под силу даже Перворожденным, не то, что полукровкам. Не зря с ним даже суровый Воевода не рискует связываться. Не зря Таррэн помалкивал предыдущие дни и спускал ему с рук даже форменные подставы. Зачем, спросите? Торк знает. Но именно в данный момент Хранителю совсем не хотелось выяснять подробности. Просто не до того было. Однако еще больше не хотелось услышать от пацана очередной ворох насмешек и заслуженных обидных намеков на собственную глупость, тупость, невнимательность, расхлябанность и недальновидность. Поэтому Темный эльф нахохлился и угрюмо промолчал. Сжал покрепче зубы, закутался в плащ, благо по листьям начали постукивать первые капли припозднившегося дождя, и постарался ничем не выдать себя. Торк с этой раной. Небось, не помру. А у Таррэна спрошу позже, когда Белика не будет рядом. Тем более что за ночь должно стать намного легче.

Ночь, против ожиданий, облегчения не принесла.

Мокрые деревья обступали небольшую поляну сплошным черным кольцом. Под ногами что-то неприятно хлюпало и чавкало. Тонкотканую палатку Мирены порывы сильного ветра все время куда-то пытались сдуть, трепали и хлопали задернутым пологом, но у нее было хоть какое-то укрытие от непогоды. Тогда как остальным пришлось вынужденно мокнуть под разлапистыми елями, развести между корней едва теплящийся костерок, вокруг которого сбиться в кучу и укрыться походными плащами, чтобы сохранить тепло.

Было довольно тесно, надо признать. Тем более что большую часть имеющегося под елью пространства, не сговариваясь, предоставили единственной леди. Но даже в таких условиях эльфы постарались оставить между собой и Гончими как можно большее расстояние. Кажется, им начинало доставлять нешуточное беспокойство присутствие подозрительно молчаливого и как-то нехорошо изменившегося Белика. Пацан будто сбросил ненужную личину беззаботного сорванца, кардинальным образом преобразился, посуровел, стал жестче и гораздо резче в словах. Его движения обрели неповторимую пластику умелого убийцы, голос все больше отливал металлом, а глаза заметно похолодели и словно выцвели, став невероятно похожими на глаза Шранка и остальных Гончих, от одного воспоминания о которых у Перворожденных начинало сводить скулы. И эта разница с прежним дерзким сопляком была столь велика, а ощущение исходящей от него угрозы столь явным, что они не рискнули задавать вопросы ни днем, ни вечером, ни даже сейчас, когда вокруг царила неестественная тишина и настало самое время для откровенных признаний.

Линнувиэль украдкой покосился на безмятежное лицо своего лорда, под боком у которого пристроилась Белка, и постарался не думать о том, почему у наследника трона, двусмысленно склонившегося над каштановыми локонами, то и дело возбужденно шевелятся ноздри, а в глазах вспыхивают нескромные алые искорки. Остальные больше косились на севшего с другой стороны Шранка, которому вроде бы надо быть рядом со своим Вожаком, но мудро помалкивали. Не их дело, почему тот предпочел сомнительное общество Темного эльфа вместо общества себе подобного. Если лорд позволяет, пусть творят, что хотят. В конце концов, все эти странности начали откровенно утомлять.

Таррэн молчал тоже, прикрыв веки и медленно вдыхая пьянящий аромат своей удивительной пары. Он почти не двигался, опасаясь нарушить ее покой. Но в такой тесноте даже слепой бы заметил, в его Огне совсем не было прежней ярости. Сила - да, но совсем другая, нежели у Владыки Л'аэртэ. Та, о которой замершие в оцепенении эльфы очень старались не думать.

Линнувиэль спрятал лицо в складках широкого плаща и, тщетно сдерживая дрожь в пылающем теле, постарался уснуть. Получалось плохо, потому что малейшее движение отдавалось ослепляющей болью в поврежденной руке, а потом еще долго гуляло по онемевшим от напряжения мышцам волнами бешеного жара и, одновременно, нестерпимого холода. Он по-прежнему молчал, пытаясь отделаться от ощущения чужого внимательного взгляда. Сам понимал, что глупо подозревать мирно спящего звереныша Торк знает в чем, но воспаленный мозг не сдавался. И, едва Хранителю удавалось задремать, немедленно выдавал картинку нечеловеческих, неистово горящих в кромешной тьме глаз, от одного вида которых Темный эльф с судорожным вздохом приходил в себя, а потом долго успокаивал бешено колотящееся сердце. Потому что в этих крупных, неестественно ярких голубых глазах ему все время виделась откровенная, негасимая и какая-то жуткая ненависть…

К утру отвратительно мелкий дождик, наконец, перестал изводить промокших путников. В бесконечном сером мареве туч промелькнули первые солнечные лучи. Лес встрепенулся, воспрял от белесой хмари, укутавший его подножие. Туман, в свою очередь, неохотно отступил к ближайшей реке, а затем и вовсе растаял, оставив после себя пропитанный влагой воздух, запах мокрых камней, да раскисшую дорогу, по которой еще предстояло добираться до Борревы.