Брэнт Йенсен - Вендия 2. Незримые нити

Так что, время еще оставалась. Конан подумал, что небольшую его часть можно было бы потратить лично на себя, а именно зайти в трактир (или как его называют вендийцы?) и перекусить.

Сотник расспросил местных жителей о том, где можно найти такое заведение. Вендийский язык он знал еще не идеально, а потому поняли его не с первой попытки, но до жестов Конан опуститься себе не позволил.

Трактир, как выяснилось, располагался у самого въезда в Бхатинду со стороны заката. Отряд должен был проезжать мимо него вчера, когда прибыл в город. Вскоре выяснилось, почему тогда киммериец не обратил на трактир внимания: никакой вывески на здании не было. Если бы не отголоски запахов, доносившихся изнутри, да подробное описание пути горожанами, киммериец рисковал второй раз пройти мимо него.

Народу внутри было всего ничего: хозяин и два посетителя.

Вот только одним из посетителей неожиданно оказался Бернеш!

Десятник заметил Конана и махнул ему рукой.

— Сотник, присаживайся ко мне!

Киммериец не видел причин ему отказывать. Вот только удивился он немало, увидев, чем занят стол Бернеша. На нем красовалось два пустых сосуда из-под вина, немалого объема, которые никто не спешил унести, и третий, из которого десятник пил в настоящий момент. Никакой еды не было.

— Что это с тобой? — спросил киммериец, присаживаясь на лавку.

Бернеш склонности к пьянству никогда не имел. И вообще казался Конану одним из самых полезных людей в сотне.

Единственные претензии к нему были, из-за того бастард слишком многое позволял своим людям. Бернеш несколько расширял для них правила, установленные киммерийцем: когда была возможность, давал побольше выспаться, разрешал меняться сменами при дежурстве и тому подобные мелочи. Проблем из-за них никогда не возникало, но излишние проявления свободы могли плохо сказаться на дисциплине во всей сотне.

Киммериец пару раз жестко отчитывал Бернеша за то, что тот не поддерживает установленного порядка. Десятник с Конаном не соглашался, что он делает что-то не так, но под угрозой разжалования уступил и ужесточил дисциплину. Немного.

Спорить до конца с Бернешом северянину не хотелось, а тем более осуществлять свою угрозу. Туранец, несмотря на молодость, уже имел за плечами большой опыт схваток с горцами и пиратами, и при этом отличался завидным умом. Практически на каждом собрании командующих десятками, которые проводил Конан, устанавливая задачи для сотни на предстоящие дни, именно Бернеш предлагал решения для тех вопросов, что ставили большинство в тупик.

Бастард для сотни был просто незаменим.

А проблемы с дисциплиной были не такими уж и большими… до сегодняшнего дня.

— У меня поминки, сотник, — сказал Бернеш.

Он протянул киммерийцу сосуд.

— Присоединяйся, — добавил десятник, поняв, что северянин не спешить принять из его рук вино. — Ты был чуть ли не единственным, кто нормально относился к Газилу. Выпей! Надо помянуть его дух. Газил был достойным человеком.

Подумав немного, Конан все-таки взял вино.

Он не помнил, чтобы между Бернешом и Газилом была особая дружба: покойный десятник со всеми держал себя ровно.

— Ты хорошо его знал? — спросил киммериец.

— Не очень, — сказал Бернеш. — Газила никто хорошо не знал.

Конан ждал, что туранец продолжит фразу, но десятник молчал.

Он взял назад у киммерийца сосуд с вином и стал пить. Не жадно. Аккуратно, делая небольшие глотки. Но никак не мог остановиться.

Наконец напившись вдоволь, Бернеш отставил вино в сторону. Он сидел, опершись локтями о стол, обхватив руками голову, и молчал.

— Я не понимаю, — произнес киммериец.

Сказанное относилось ко всей ситуации, а не к предыдущим словам десятника.

— Я тоже, — отозвался Бернеш. — Сотник, я ведь почти не сомневался, что Газил очень скоро умрет. И мне ужасно больно от того, что я оказался прав.

Конан не знал, как воспринимать признание туранца: был ли этой пьяный бред, или же Бернеш, и в самом деле, о чем-то догадывался.

— Ты спрашиваешь, знал ли я его, — на этот раз пауза между фразами десятника не затянулась. — Мы с ним пересекались несколько раз во время предыдущих кампаний. Так вот – это был другой человек. Тот Газил, которого ты знал, делал все, чтобы соответствовать своему раннему образу, но все равно чувствовалось, что что-то с ним не так.

— Объясни нормально, что ты имеешь в виду, — потребовал Конан. — Ты уже много выпил, и потому говоришь невероятно путано.

— Хорошо, постараюсь, — улыбнулся Бернеш. — Газил относился к самому себе не просто требовательно, запредельно требовательно. Он никогда не отступал от приказов, не нарушал дисциплины и еще соблюдал уйму правил, которые установил сам для себя. Как есть религиозные фанатики, так и Газил был фанатиком от военного дела. Его служба была его жизнью и наоборот. Он не понимал, как солдат или офицер может жить иначе. Потому и со своими подчиненными он обходил жестко. Он не получал никакого удовольствия, наказывая их, ему просто хотелось добиться от них такого же отношения к службе, что было у него самого.

— Я знаю все это, — сказал киммериец. — Когда я призывал Газила в сотню, то не сомневался в том, что разговоры о его ненормальности – бред. За время похода я лишь утвердился в этой своей оценке.

— Ты не понимаешь, — замотал головой Бернеш. — Как раз в этом-то походе с Газилом и случилось что-то непонятное. Да, он вел себя как обычно, но меня не оставляло ощущение, что ему уже на все наплевать. Он вел себя, как смертельно больной человек, который до конца не хотел, чтобы кто-то знал о его недуге.

— С чего ты взял?

Киммериец ничего такого в поведении покойного десятника не замечал.

— Мелочи, — ответил Бернеш. — Были в его поведении мелочи, которые наводили на подобную мысль. Например, Газил очень не любил рисковать. Он ставил себя очень высоко, почитая себя хорошим воином и неплохим стратегом, тем, кто принесет войску пользу, действуя из глубины, когда есть возможность обдумать ситуацию, а не принимая удар грудью на передовой. С командирами своими Газил никогда не спорил, однако почти всегда получалось так, сколько я помню, что на опасных участках его люди воевали очень редко. А во время нашего похода десяток Газила находился в авангарде или в арьергарде столько же, сколько и другие.

— Надумано это, — совершенно серьезно сказал Конан.

Он лично составлял план передвижения сотни и не видел в исполнении самым дисциплинированным из его десятников прямых приказов чего-то странного.

— Может быть, — пожал плечами Бернеш и вновь выпил вина. — Я только говорю то, что думаю. У меня было ощущение, что с Газилом может случиться что-то нехорошее, и оно исполнилось. Потому мне сейчас особенно гадко.