Александр Слепаков - Повесть о советском вампире

И вот два часа прошло, собрание закончилось, докладывать абсолютно нечего. Тут диалектика простая: или народ боится партии и тогда он не боится вампиров, или народ боится вампиров. Но тогда он не боится партии. Как такое доложить в райком? Такое доложить в райком нельзя.

А райком, пока суть да дело, тоже связался с обкомом партии и в конце разговора как бы вроде анекдота рассказал про хутор Усьман. Что, мол, вправили мозги на этот раз, но какие кадры у нас пока еще попадаются неразвитые. Что с ними прикажешь делать, снимать их будем, гнать их будем без всякой жалости!

И вот часа так через два после обеда вдруг телефон, но уже в райком из областного комитета партии. Видно, они свои каналы информации имели, а не только на райком полагались. Ну и ответственность они на себя могли взять, конечно, совсем другую. Позвонили и сказали:

– По поводу этого хутора. Да, Усьман. Два часа на эвакуацию детей. Да мне насрать, вампир это или не вампир! Может, это у них там Дед Мороз. Потом будем выяснять. Ты мне детей срочно вывези, иначе ты не только партбилет на стол положишь, ты свой хуй на стол положишь. Ты меня хорошо слышишь, секретарь райкома? Я за свои слова отвечаю.

Вот и слушал в телефонной трубке совершенно ошарашенный парторг совхоза Усьман, как из райкома, но уже без крика, а совершенно другим тоном деловито объясняли:

– Кущевский район, село Покровка, пионерский лагерь «Ветерок». Там уже для вас помещение готовят. Прямо сейчас выезжать, как только сможете. Если вашего автобуса мало, скажите, выделим срочно. К вечеру как раз доедут. К ужину. И как только выедут, сразу мне доложишь. Ты понял? Доложишь сразу.

Голос из райкома уже не кричал, говорил сухо, серьезно, слегка похрюкивая, видимо, для убедительности.

12. Опять Елизавета Петровна

Вечером того дня, когда вывезли детей, вампир Фролов пришел к Елизавете Петровне и сказал:

– А я знаю, где я сплю.

– Ну и где же ты спишь? – спросила Елизавета Петровна.

– Я сплю под крышей в силосной башне, – ответил Фролов. – Там есть такой закуточек, между подъемником и крышей, и там хорошо. Туда можно с крыши залезть через окно.

Елизавета Петровна рассказывала мне, что только тогда заметила, как он изменился. Выражение тоски и страха исчезло полностью из его глаз, никакой растерянности, никакой потерянности, было такое впечатление, что он все лучше и лучше осознавал свою ситуацию и был всем этим очень доволен.

– Когда я по улице иду, мне так хорошо, – рассказывал Фролов. – Все я вижу, все я чувствую. Иногда пройдет кто-то мимо меня, окликнет – я что-то отвечу, примут меня за кого-то – я не возражаю. И чувствую я, какой от людей дух идет. Степной, свежий дух идет. Или, наоборот, домашний, уютный. Иногда к тому меня тянет, иногда к другому. Я так научился, чтоб следов не оставлять. Чтоб их не пугать. Так лучше, а то они за мной гоняться начнут. Я раньше был какой-то как без тела и ничего не боялся. А теперь тело у меня есть какое-то вроде. И больно мне бывает. И меня побить, наверное, можно. Осторожнее мне надо быть. Но иногда такой голод нападает – хватает, как рукой изнутри. И тогда я не соображаю ничего. И мне тогда лучше за деревней быть, потому что если я такой к человеку приду, то я на нем точно след оставлю.

– А тебе обязательно по людям ходить? – спросила Елизавета Петровна. – Есть же коровы, свиньи, лошади…

– Это дело вкуса, – продолжал Фролов. – Человек – это совсем другое. Свинья что? Она – животное. У нее жратва на уме, больше ничего. Она жрет, что ей дадут, а может и поросят своих сожрать. А человек – это совсем другое. Он свои мысли переживает. Смотришь на него, а он спит и во сне видит поезд. Едет этот поезд по степям, и за окном – поля: сурепка, клевер, кукуруза, кормовые культуры, и все они цветут. И открывает человек окно, а там ветер. Ветер такой крепкий, но теплый, с духом цветов, земли, и платок он с головы срывает, и волосы треплет, прическу портит, и груди он обдувает так, что соски твердеют. А в купе сидит молодой офицер. И так на человека смотрит, так смотрит, как будто под юбкой все видит. И улыбается. Взять бы его и прижать к грудям сильно-сильно… Прям задушить его… А станция-то не скоро, ох, не скоро. Я все понимаю, что человеку снится. И кровь у него знаешь какая? Этого словами не расскажешь. У нее не только вкус есть, у нее звук свой есть. Она прямо звучит в ушах у тебя. Это рассказать нельзя, Петровна. Или снится человеку, что сосед со скотниками сговорился и поджидает его у клуба. И он подходит к клубу и прямо на них идет. Соседа кулаком по шее, скотника Витюху в морду, что, взяли?! Сзади на тебя кинулись, а ты пригнулся и с разворота под дых. Или, например, снится человеку, что он распаковывает телевизор. Жена ходит серьезная, под серьезностью скрывает свой восторг. Шутка ли – цветной, самый большой, самый лучший. Напротив дивана его, на тумбочку, поставили, а как антенну настроить, ни черта не понятно, и страшно, и весело. Вот сейчас показывать начнет. А парторгу снится, как его хвалит генеральный секретарь. И парторг весь прям улыбается во сне. Когда я прихожу, они спят, они как дети все. Я их не бужу, они от этого только крепче спят. Они лежат передо мной, ничего сделать не могут, как будто мне их отдали. А я… у меня силы столько, я одним движением убить могу. Но слежу за собой, мне эта паника ни к чему. Я – осторожно-осторожно, неслышно совсем. А сам аж весь дрожу, аж в ушах у меня звенит. Только потом, когда голод успокаивается, что-то меня грызет. Предчувствия какие-то. Что-то на страх похожее и на тоску. И к могиле тянет: полежать, отдохнуть. Но это не сильно грызет, скоро проходит.

– Что с тобой делать, не знаю, – вздохнула Елизавета Петровна. – В плохую историю ты попал. Чем тебе сейчас лучше, тем тебе потом хуже будет.

А когда он уже уходил, Елизавета Петровна обратила внимание, что он намного больше походил на живого человека, чем это было, когда он приходил в первые дни.

13. Затишье

Прошло три дня после эвакуации детей – и как-то ранок на шее ни у кого не видели. И вроде симптомов таких, чтоб человек прямо падал, тоже не было. Но иногда кто-то плохо себя чувствовал утром. Так это и без вампира бывает.

Нинку похоронили. Официальным диагнозом так и осталась сердечная недостаточность. Дел было по горло, и вампир не то чтобы стал забываться, но ощущение от его присутствия становилось каким-то неострым. Вот тогда-то парторг и сказал директору совхоза:

– Люди стали меньше про вампира говорить. Но про идеологическую работу нам забывать нельзя. Нам надо с людьми работать и дальше – и каждый день.

Директор совхоза заметил: