Андрей Мартьянов - Беовульф

– В целом понятно, – подумав, ответил Северин. – В прежнем Риме тоже было нечто похожее – считали по консульствам. Наподобие: «через три года после избрания консулом Марка Порция Катона».

– То есть сто девяносто пятый год до Рождества, – запросто высчитал епископ. – Вернемся к нашим варварам. Они мыслят совершенно другими категориями, нежели римляне, это ты должен был заметить.

– Еще бы! Расстояния меряются по дням пешего или конного хода, сказочные миры наподобие Асгарда или Скандзы сопряжены с нашим Универсумом и якобы туда можно проникнуть смертному. Нет никакого представления о географии, но любой франк запросто доберется отсюда до Константинополя или берегов Данубиса[8] – невероятное чутье на направление!

– Пространственное мышление, – заключил Ремигий и подбросил сосновых полешек в очаг. – Есть только пространство, но нет времени. Впрочем, я неверно выразился – нет представления о времени как о единой цепи, составленной из множества одинаковых звеньев. Счет ведется не по годам-звеньям, а по упомянутой совокупности событий, произошедших одновременно или почти одновременно. Единая отправная точка отсутствует. Знаешь, что сикамбры будут говорить про наступивший год?

– «Когда Хловис разбил алеманов при Стэнэ», – усмехнулся Северин. – И когда Бог Единый свершил Чудо.

– Вот именно, – кивнул епископ. – Причем понятия «Хловис», «Бог» и «Чудо» сольются воедино, а еще к ним добавится четвертое – «Крещение». Король дал клятву, теперь остается лишь определить время… Думаю ввести Хловиса и его войско в лоно Святой Церкви на Пасху – Воскресший Христос принимает воскресших из погибельного мрака язычества франков в руки Свои… Весьма символично, не находишь? Нас с тобой тоже вспомнят, будь уверен.

Северин помолчал, недоверчиво пожевал губами и хмуро взглянул на епископа:

– Дядя, вы сами говорили, что… что древность просто так не отпустит сикамбров и другие народы… Вы сами видели, что творилось сегодня во время битвы! Колдовство, могучее и опасное колдовство! Неужели не боитесь?

– Чего бояться, если на твоей стороне Господь Бог? – вполне резонно сказал Ремигий. – И куда оно подевалось, это колдовство, когда мы воззвали к вышним силам и узрели Длань Господню, осенившую Хловиса? Ничего не бойся, сын мой. Опасайся, но не бойся… Мы сильнее, хотя враг – коварнее. Мы обязательно победим, пусть и неизвестно, какой ценой. Зерна Истины посеяны среди бесконечных полей сорняка, нам придется взрастить их и уберечь. Сам-то не боишься?

– Опасаюсь, – невесело хмыкнул картулярий. – Я действительно начинаю верить в реальность германских легенд о богах, чудовищах и волшебстве…

– Это с чего? – вздернул бровь епископ. – Еще вчера кривился при одном упоминании о Вотане, а теперь вдруг уверовал?

– Слушать глупые россказни варваров и видеть своими глазами – это разное, – вздохнул Северин. – Одна гигантская птица в облаках чего стоила!

– Птица? – прищурился Ремигий. – А, ну да, я тоже заметил. Только не уверен, что это была именно птица… Не обращай внимания, мало ли чудесных существ обитает в Арденнах? Хочешь еще покушать?

– Нет, преосвященный, благодарю.

– Тогда помолись и ложись спать. А мне еще следует наведаться к Хловису и Гунтрамну, есть о чем поговорить…

Спать не хотелось – минувший день оказался чересчур богат на впечатления. Прежде незнакомое возбуждение не оставляло Северина. Делать было решительно нечего – к королю епископ племянника не пригласил, снаружи давно стемнело. Эрзарих, как человек без воображения, еще до заката надулся пивом до горла и завалился на боковую в «дружинном доме», где обитали неженатые воины дукса Гунтрамна заявив, что после хорошей драки нужен хороший отдых. Поговорить не с кем.

Картулярий поднялся с широченной лавки, набросил безрукавку из мягкой пятнистой шкуры большого лесного кота, называемого франками «рысью», отыскал кожаную сумку с писчими принадлежностями, засветил масляные лампы и устроился за столом. В конце концов, ведение хроники Реймсского диоцеза входило в прямые обязанности Северина.

Чистые листы пергамента пронумерованы в полном согласии с римскими уложениями – правители Империи за минувшее тысячелетие создали удобнейшую схему ведения и сохранения документов, от императорских указов до отчетов самых неприметных мытарей из отдаленных провинций, будь то египетская Птолемаида или Лондиний в Британии. Порядок, точность и аккуратность – вот три основных правила, которых обязан придерживаться любой человек, занимающийся важнейшим делом – служением Империи. Как же иначе донести до потомков правду о событиях времени настоящего?

Времена, когда хронисты пренебрегали истиной в пользу красивого вымысла («И погибло в том сражении сарацин двадцать тысяч, христианских же рыцарей шестеро…»[9]), еще не наступили, а потому Северин дотошно указал количество конных и пеших в воинстве Хловиса Меровинга, изложил свои предположения о численности алеманов, скрупулезнейше расписал диспозицию на момент начала сражения и задумался, только когда настало время описывать Чудо.

Малость прибавил от себя, конечно – к примеру, вложил в уста епископа Ремигия вполне достойную фразу, обращенную к Хловису: «…Склони свою выю, гордый сикамбр». Ну а в финале, следуя правилам риторики, вывел поучительное заключение о Вере Истинной, свете, изгнавшем мрак, и Благодати осеняющей Ремигия, Апостола франков (последние слова понравились картулярию более всего, пусть и неизвестно, как отнесется к ним дядюшка, почитающий гордыню наимерзейшим из смертных грехов).

Получилось хорошо: сжато, ясно и назидательно. Тем не менее Северин понимал, что хроника отнюдь не полная – Юлий Цезарь, не только великий полководец, но и замечательный сочинитель, копнул бы гораздо глубже, коснувшись как истории франков, так и алеманов, дал бы описание земель, на которых обитают эти племена, непременно изложил характер и привычки их правителей – хватило бы на порядочную книгу…

– Я действительно ничего не знаю, – в сердцах воскликнул Северин, отбросив стило. На пергамент упала капля чернил, замарав ровную строку. – Чтоб они провалились, эти варвары!

«Понять и полюбить», – говорил Ремигий. Но как можно понять народ с традициями, абсолютно не укладывающимися в сознании римлянина? Если родился ребенок, то брат матери считается для младенца более близким родственником, чем отец.

Родство исчисляется до седьмого колена – семиюродные братья почитаются родными – потому семьи у варваров весьма обширны. Если женщина изменила мужу, приговор будет один – смерть, поскольку на свет может появиться «чужое» дитя и с ним (а значит, и с его родственниками) придется делиться имуществом семьи.