Андрей Сердюк - Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина

Прокачав нутром опасность, исходящую от ситуации, переводчик не стал рисковать, и на всякий случай подсуетился, — подбежал к ним вплотную, встал на вытяжку, наклонил буйну голову и широко, как на приёме у ЛОР-а, раззявил свой рот. Виктор, лишь мельком глянув в пахнущую перечной мятой и вишнёвым ликёром пасть, обнаружил, что у парня-то, оказывается, нет языка. Вместо языка в глубине, у самых гланд, пульсировала у него какая-то неприятная сизая кочка. Ему, похоже, вовсе не нужно было напрягаться, чтобы держать язык за зубами. Этот его изъянец немного Виктора успокоил. Да, в общем-то, и не больно хотелось кончать этого несчастного. Хотя Устав и предписывал. Во избежание…

Ну что ж, хрен с ним, — отступим. Пускай толмач пока мычит. Под личную ответственность Бодрийара. До первого ляпа.

И Виктор, исчерпав вопрос, пожал старику его худую кисть в изящной лайковой перчатке. Развернулся, сделал пару шагов, но вспомнил, что Дюма-отец учил накачивать объёмы книг избыточными диалогами. По этой веской причине задержался на миг и громко, как бы с лёгкой грустью и типа в сторону, произнёс:

— Эх, сколь ещё вокруг лугов некошеных.

Но Бодрийар тему не поддержал. Он уже снимал, присев на корточки, какую-то незамысловатую проржавленную балку. Щёлк-щёлк-щёлк — как из пулемёта.

Виктор передёрнул плечами, и под шелест надвигающегося занавеса направился, степенно обходя радужные, воняющие солярой, лужи, куда-то туда, — в ту сторону, где единственный вход преображался в однозначный выход.

Так бы по тропе шёл бы, да шёл, да и вышел бы, но по пути его неожиданно пробило на немотивированное буйство. То ли от облегчения, что не пришлось душегубством заниматься, то ли по какой иной причине, но, мощно разбежавшись, стал он ловко, по обезьяньи, взбираться на одну из металлических куч, — на самую высокую из них.

Пошёл-пошёл, полез, отталкиваясь от расплющенных шлемов рыцарей-собак; цепляясь за кривые пики наполеоновского позора; упираясь в разбитые гусеницы фельдмаршала Гудериана; огибая гнутые в деревенских драках коленвалы тракторов; протискиваясь между рваных корпусов не всплывших по приказу субмарин; подтягиваясь за лоскуты фюзеляжей чартеров, случайно сбитых дружественным огнём; перебираясь через слившиеся в экстазе корпуса «горбатых» и «шестисотых», — всё лез и лез, пока, наконец, не добрался до самой верхотурины.

А там, на вершине, встал враскоряк странным очарованцем на чугунный лоб одного из бесчисленных вождей этой закумаренной на веки вечные страны, подставил лицо своё коварному норд-ост-ост-норду, раскинул во все четыре стороны все свои шестнадцать рук и заорал в тридцать два хрустальных и тридцать два лужёных горла. От переизбытка бесчувственных чувств. От навивающего восторженную тоску глухоманного пейзажа. Заунывную сволочную песню. Вспугнув её отмороженным припевом стаю нехороших чёрных птиц. Среди которых не было, представьте, ни одной мало-мальски серой, о белой уже не говоря… Ни одной…

И в песне той излил акыном весь ай-лю-ли ассортимент: как широко поле русское и как оно не пахано, как висят над голодными нивами высокие облака неподвижные, и как догорает невыразимо грустный оранжевый закат, какие случаются по осени в санитарной этой зоне — от первого кольца и аж до самого до Сергиева Посада.

А через три припева два притопа и один прихлоп уже стоял он, как не в чём ни бывало, на обочине федеральной трассы и тыкал большим пальцем перевязанного кулака в сторону г. Москвы.

Остановился какой-то порожняк из Кологрива с ингушскими номерами. Мужик запросил триста. Баксов. Виктор кивнул и запрыгнул в кабину. Ткнул в бок водиле «беретту» и объявил, что у него с собой лишь двести. Рэ. Но даст только сто. И то, если до подъезда.

На том и порешили.

Но по дороге Виктор всё переиграл.

Решил сначала к ВПЗР заехать. К Сорокину. Чтоб предложить ему в предстоящей авантюре участие принять. Он давно уже в какой-нибудь рейд напрашивался. Всё канючил, возьми, да возьми. Вот и случай.

Володька — парень не промах. К тому же проходит по разряду чудовищ. А это, согласитесь, вполне подходящая репутация для такого рода одиссей.

Вполне.

4

Миновав дружелюбных таджиков, которые, нелегально рассыпавшись по этажам, бойко закрашивали стены подъезда в вонючий ядовито-зелёный колер, Виктор обнаружил, что квартира Сорокина была не заперта. По обыкновению. Мало того, — входная дверь с медной табличкой бала открыта на распашку. Заходите, люди, берите, что хотите!

Но, впрочем, кто же, находясь в здравом уме и в недоброй памяти, на такой призыв откликнется? Кто к нему, к монстру кровожадному прямо в логово сунется? Кто в обитель зла на свою беду проникнуть попытается? Кто рискнёт своим здоровьем, ради того, чтобы живого лектэра увидеть? Кто хочет оказаться слабым звеном? Никто. Дураков таких нету. Среди врагов. Они и не суются. Только срут иногда на коврике перед дверьми. А во внутрь — ни шагу. Ни-ни.

Враги не заходят, ну а от друзей на кой такой свой дом запирать? Незачем. Логично? Нет?

Виктор считал себя другом всех своих друзей. Вошёл смело. Перепрыгнул через растяжку и — по коридорчику…

Хозяина нашёл за работой.

И ничего в том удивительного не было, что Владимир Батькович Сорокин в этот вполне ещё урочный час горбатился за своим знаменитым столом из морённого белорусского бука. Где ещё ему, великому и ужасному, быть, как не за этим своим огромадным станком?

Кстати, на этот самый бук он в своё время возлагал большие, имеющие какую-то мистическую природу, надежды. Похоже, что именно питаемый такими надеждами, зело на радостях при обмывании стола надравшись, он и кричал в открытое окно на всю ивановскую да вдоль по питерской, вводя в испуг-замешательство случайных прохожих: «У меня есть хер, у меня есть бук, и на кой мне хер теперь ваш букхер!»

Вот за этим столом с тех пор и шаманит. Трудится. Очищает, аки Геракл, конюшни русской литературы от дурманящего приторного елея. Приводящим в чувство зловонием. И сейчас вон во всю строчит. В полной тишине. Пахарь-работяга. Буковку за буковкой. Буковку за буковкой. Буковки… Одни только буковки. Одни буковки, только буковки и ничего, кроме буковок. Молча.

И только видно, как грива поседевшая пенится над жидко-кристальным монитором. Так увлечён, что даже шагов не слышит, — весь в процессе. Виктору аж по-хорошему завидно стало.

Привыкнув к сумраку кабинета, он вежливо-вежливо (сам не переносит, когда от работы отвлекают) постучал спартаковской морзянкой по дверному косяку. И громко пожелал:

— Бог в помощь.