Тамара Воронина - Зеркало перемен. 1. Дарующая жизнь

Шут молчал, словно боялся ее побеспокоить. А ведь явно хотел поговорить, пока Маркуса нет. Лена заставила себя взглянуть на него.

Шут смотрел на огонь чуть расширившимися глазами и, вряд ли замечая, страдальчески морщился. Именно что «почти» не больно.

– Как тебя зовут?

Он страшно удивился. Безмерно. Почему? Похоже, у них тут вместо «сударя» или «сэра» в ходу обращение по роду деятельности: Маг, Палач, Проводник, но Маркус-то спокойно назвал свое имя, причем Лена даже его не спрашивала.

– Я сказала что-то не то? Вот Проводника зовут Маркус, меня Лена…

– У шутов нет имен.

– Ты родился шутом? Мама с папой тебя никак не называли? Учительница? Девушка, которую ты поцеловал первый раз?

– Тогда я не был шутом. Сейчас у меня нет ни мамы с папой, ни учительницы… Прости. Ты не знаешь нашего мира. Неужели у вас иначе?

– У нас нет шутов.

Он склонил голову набок и едва заметно улыбнулся:

– Нет? Так не бывает. А если и бывает, то я не хотел бы попасть в твой мир. Пусть уж лучше меня здесь удавят.

– У нас не запрещено говорить то, что думаешь.

Он вдруг потянулся и ласково-ласково погладил ее по голове, как маленького и неразумного ребенка.

– Но вы не говорите. «Не запрещено» вовсе не значит «разрешено». И тем более не значит «принято». Разве тебя не сдерживают рамки? Разве ты скажешь дураку, что он дурак, любому мерзавцу, что он мерзавец, уродине, что она уродина? Ты скажешь своему королю, что он неправ, если он настаивает на своей правоте, или все-таки подумаешь о возможных последствиях? Ты скажешь своей королеве, что она шлюха, или поостережешься ее мести? Скажешь своему хозяину, что он самодур, или все-таки подумаешь о том, на что будешь жить, если он откажет тебе от места? И кто скажет? Не раз – всегда? Даже если найдется такой, его не примут. Отторгнут. Ты же первая от него отвернешься просто потому, что считаешь, что людей обижать нельзя. Вас сдерживают рамки. Так и должно быть.

– А ты считаешь, что людей обижать можно? Вот ты сказал, что королева шлюха…

– Не сказал, – засмеялся он. – То есть это я говорил ей и раньше, и королю говорил – и про королеву, и про него самого, но говорить мне можно всё. Я сделал. А вот делать мне нельзя. Я – шут.

– Тебя не сдерживают рамки.

– И не должны. Но только в словах. Я могу публично сказать насильнику, что он насильник, но я не могу его ударить, даже если он сто раз этого заслужил, даже если он обидел самого близкого мне… впрочем, именно поэтому у шутов нет близких. Если ты придешь к моим родителям, они скажут, что у них было только три сына, а не четыре.

– Став шутом, ты умер?

– Нет, – засмеялся он, – я родился. А до этого меня не было.

– И ты не имеешь права назвать свое имя?

– Как я могу назвать то, чего нет?

– А говоришь, рамок нет.

– Рош. Когда-то меня звали Рош. Если хочешь, можешь звать меня так. Это не запрещено, просто никому не приходит в голову. Я отказался от своего прошлого и от своего имени, когда стал шутом. Сознательно.

– Насколько я понимаю, ты уже не шут.

Помолчав, он признался:

– Не подумал. Верно. Но я… все равно уже и не Рош. Понимаешь? Роша нет. Для тех, кто его знал, его и не было все эти годы, а для меня просто уже нет. Не знаю, как тебе объяснить… Просто я могу не понять, что ты обращаешься ко мне, если ты назовешь меня Рошем.

Но ты хочешь найти себя… Рош.

как… нет. не в этом смысле. я помню его… то есть себя. помню свою прежнюю жизнь – запах свежескошенной травы, плеск мельничного колеса, прикосновение мамы… помню. наверное. кто я?

Шут, которого раньше звали Рош Винор.

если бы так…

– Что ты сделал?

– Ну…

– Маркус сказал, что шутов казнят за длинный язык.

– Конечно. Мне можно говорить все, но никому не запрещается помнить, что я сказал, и использовать это мне во вред. Но формально считается, что я возжелал королеву. Вся страна над этим хохочет.

– Это была твоя последняя шутка. Самая смешная.

– Я отказал королеве, Лена. Не словами. Сказать я могу всё. Я ее оттолкнул. Я не сказал мерзавцу, что он мерзавец, – я его ударил.

– И они не смогла этого тебе простить?

– Не они. Король. Шут – собственность короны, и только король может распоряжаться шутом. Но они потребовали, чтобы меня казнили. Это было глупо, то, что я сделал, и все понимали, что это глупо, – и я, и она, и король, но если король начал, он должен закончить. Он был уверен, что я попрошу. Я, правда, тоже… пока тебя не увидел.

– Зато теперь тебя удавят.

– Если поймают, – резонно возразил он.

– Я не уверена, что смогу тебя куда-то увести.

– Проводник сможет, – пожал он плечами, – если захочет, конечно. Ну даже если и удавят, все лучше, чем… чем жить без надежды.

– Чем жить?

– Да. Теперь – да. А откуда ты знаешь мою фамилию? Я назвал тебе имя, но не говорил, что я из семьи Винора.

Лена не на шутку испугалась. Мало того что вдруг разговаривать мысленно научилась, так еще и мысли читать… нет, даже не мысли, он не думал о своей фамилии. Лене показалось, что он и имя-то вспомнил с трудом, но откуда-то она точно знала, что раньше его звали Рош Винор. Шут нежно провел пальцами по ее щеке, но ничего сексуального в этом не было, и слава богу.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать три.

– «И в тридцать три распяли, но не сильно…» – пробормотала Лена. – И эльфы. И о драконах говорить не хотят. И стекло у них самый прочный материал.

– А какой у вас? – с детским любопытством спросил шут.

– Понятия не имею. Сплавы какие-нибудь.

– Так и стекло тоже сплав. Впрочем, какая разница? Ты здесь, Лена, и я тебе за это благодарен.

– Это судьба, – без восторга возвестил с порога Маркус. – Не случайно она сделала первый Шаг в это место и в это время. А теперь давайте просто поедим, я страшно голоден. А шут и подавно. В животе небось бурчит?

– Бурчит… – весело признался шут. – А ты откуда знаешь?

– Опыт, – усмехнулся Маркус. – Во-первых, перед казнью не кормят. Во-вторых, мазь залечивает раны, но вызывает зверский голод. В-третьих, на дворе ночь, а ты молодой и крепкий мужчина. Да и Делиене совсем не мешает поесть. Ты не бойся, это вкусно. Может, тебе покажется необычным, но вкусно.

Он вынимал из корзинки какие-то горшочки, сверточки, а Лена представила себе, как этот мачо, от которого так и тянет шарахнуться, идет себе по улицам с кокетливой корзиночкой, придерживая свободной рукой шпагу в убедительно потертых ножнах… Это было ужасно смешно, и в то же время хотелось плакать, потому она разозлилась на себя и ни смеяться, ни плакать не стала. А ведь разревись она, мужчины бы наверняка кинутся утешать. Это было бы приятно. И глупо. Шут легко и стремительно встал, высокий, худой, изящный, перемотанный бинтами… Мазь у них заговоренная.