Дмитрий Емец - Светлые крылья для темного стража

А там пусть все будет так, как будет. Хозяин позаботится о нем, жалком смертном. Убийца изо всех сил старается не усомниться в этом, но все равно липкий страх до тошноты сдавливает ему горло. Он даже не оглядывается, чтобы увидеть того, другого, который должен занять его место, если что-то сорвется.

У дублера тоже есть лук. Вот только стрелы нет. Стрелу им дали одну на двоих. Наконечники стрел, убивающих валькирий, большая редкость. За другим наконечником придется спускаться в Тартар. Так сказал хозяин. Странно, что хозяин лишний раз не хочет спуститься в Тартар, если он действительно так всесилен, как утверждает. Но об этом лучше не думать. Хозяин не прощает, когда сомневаются в его могуществе. Он вообще ничего не прощает. Наказание за любое прегрешение у него одно. Как в этом мире, так и в том, другом.

И потом, разве хозяин не признался однажды, что он пока еще не хозяин Тартара? Пока. Но времена меняются, и изгнанник может стать господином. Тогда первый, кто пошел за ним, тоже станет господином.

«Ушбилла! Ратунша! Фероиг!» – произнесли синие от страха губы, и новые голодные демоны из простейших присосались к его бескрайнему ужасу.

Когда дверь подъезда открылась, мужчина приподнялся и сквозь стекла служившей ему укрытием машины убедился, что вышла именно та, которую он ждал. В отличном настроении Филомена спешила к Хааре. Ее оруженосец тащил огромный букет роз. Сама Филомена то и дело оглядывалась, поторапливая его.

Смертник засуетился, уронил лук, но, спохватившись, вновь забормотал бессмысленные слова: «Меровагга! Жилизда! Ишшамара!»

Страхи отхлынули, без остатка выпитые демонами, и это дало ему отваги повернуть правую руку запястьем к лицу, коснуться запястья губами и произнести еще одно слово. Самое страшное. Почему-то Ирка не запомнила его, поняла только, что это было имя.

Призыв был услышан. Лицо мужчины мучительно дрогнуло. Глаза остекленели, выжженные изнутри. Сознание погасло.

Вселившийся огляделся зорко и цепко, как хищник. Всего секунда потребовалась, чтобы определить, где он находится, и прикинуть расстояние до цели. Ухмыляясь чужим, непривычным ртом, он наложил стрелу, до предела натянул тетиву и осторожно, почти бережно разжал пальцы, выпустив ее на волю. Получив смертельную рану, Филомена застыла, затем рванулась, как взлетающая птица и – не знающее промаха копье в последний раз рассекло мрак.

Встреча с копьем валькирии не входила в планы убийцы. Он дальновидно покинул тело до того, как, пронзенное, оно сползло на траву, и вселился в подготовленное сознание дублера. Выбрав момент, он оглушил оруженосца и забрал копье. Древко испепеляющего копья, сопротивляясь, до мяса прожгло ему ладонь, однако вселившийся лишь ухмыльнулся. Что за глупость? Неужели кто-то думает, что временные тела могут испытывать боль? Наивно, валькирии, наивно!

Собираясь уходить, он оглянулся. Тело, выпустившее роковую стрелу, корчилось на траве, синими губами кусая землю. Ратунша, Ушбилла, Меровагга и прочие не помогли тому, кто недавно призывал их в смертной тоске. Да и зачем? Он уже выполнил свою работу и никому не был нужен, как не нужна одноразовая, измазанная кетчупом пластиковая тарелка, когда обед закончен.

Глядя себе под ноги, Ирка медленно брела домой. Она испытывала такую рассеянную и беспомощную опустошенность, что боялась телепортировать, чтобы не размазаться где-нибудь по пути.

Района Москвы, в котором жила Филомена, она совсем не знала, и куда идти, представляла себе плохо. Самым правильным в этом случае было выйти на нормальную большую улицу, которая рано или поздно закончится станцией метро.

Дома, точно сговорившись мешаться, вырастали у нее на пути, окруженные прихвостнями гаражей и заборов. Антигон бежал впереди и ежесекундно озабоченно оглядывался, точно опасался, что Ирка отстанет.

Внезапно валькирия-одиночка остановилась и отпрянула. Она ощутила, как нечто коснулось ее глаз. Она увидела плоскую равнину, которая пела и всхлипывала. После короткого вопросительного недоумения Ирка поняла, что это океан, но океан ночной, неразличимо слившийся с берегом.

Она, валькирия, присутствовала и там, на берегу, и одновременно в Москве, но это странное раздвоение не пугало ее и казалось естественным.

Еще Ирка увидела темный, четкий силуэт ладьи. Внутри ладьи были сложены сухие смолистые дрова, но Ирка поняла это, лишь когда ладья внезапно вспыхнула. Оранжевый, буйный всплеск пламени, взметнувшийся до туч, дружественно, как знакомый пес, лизнул лицо сухим жаром. Ладья сгорала без копоти, легко – она таяла в огне, теряя контуры, как растворяется на блюдце кусок сахара, как смывается дождем с бумаги свежая акварель.

Ирка услышала крик – долгий, радостный, расколовший слежавшуюся мглу. Небольшая огненная птица отделилась от костра, рванулась сквозь рыхлые, сизые тучи, которые как тучные коровы пережевывали ночь, и исчезла, осыпая с пышного хвоста гаснущие красные искры. Это был бунт неупорядоченной и мятущейся жизни, которая, служа свету, служила ему неуемно, буйно, по-язычески, и лишь теперь, примирившись, слилась с мудрой вечностью.

Звенящий крик птицы расползся в ночи и слился со всхлипами волн.

Океанский берег растаял, и перед глазами Ирки решительно проступил бок панельной пятиэтажки с редкими пятнами освещенных окон.

– Да, валькирии не свет. Но они рвутся к свету, и свет это знает, – тихо повторила Ирка.

Глава 2

Custos Morum[1]

В жизни часто так бывает, что копье, не знающее промаха, бросают в птицу, в которую невозможно попасть.

Лето истекало. От августа оставался один жалкий огрызок. Днем воздух еще дрожал от жары, но стоило солнцу хотя бы на минуту скрыться – сразу делалось не то чтобы холодно, но неуютно. Ветер трогал кожу зябкими пальцами и пакостно хихикал, нашептывая на ухо: «сссскорро осссень… ужжжже почти осссень!»

Прохожие, не сговариваясь, поднимали головы и пытались определить, когда пронесет крашеную марлю туч и снова покажется солнце. И солнце действительно появлялось, но откуда-нибудь с севера или северо-востока, со стороны Химок или из Медведкова, на него уже наползала новая крашеная марля.

«Нет, завтра все-таки надо взять куртку, – говорил себе человек. – И зонтик!» – уныло добавлял он несколько минут спустя.

Все чаще шли плаксивые дожди. В листве, как первая седина, проглядывали желтые листья. Осень наваливалась на Москву и, застенчиво сопя, готовилась давить ее подушкой. Лето огрызалось, билось как раненый зверь, но слабело, теряя листы календаря.