Танит Ли - Вазкор, сын Вазкора

Позднее я слышал, что она хвасталась мной по-женски. Она также гордилась ребенком, который был красивым, здоровым, крикливым и энергичным малышом. Я не очень сильно им интересовался, несмотря на свои громкие воинские речи о нем в раскрашенной палатке. Нелюбовь Эттука не могла научить меня особой любви к детям. Сын мой рос, как трава.

Летом, кроме охоты, заниматься было особенно нечем. На деревьях зрели плоды, и дикие сады и поля, засеянные ветром, снова плодоносили по склонам гор. Все это не относилось к мужской работе. Это были земледельческие заботы женщин и детей.

К северу от наших пастбищ лежали руины, старые города с развалившимися крышами из розовой плитки и широкими улицами, задушенными молодыми деревьями. Каждый год голодный лес отнимал у городов все новые участки. То тут, то там тонкие башни возносились к небу, такие высокие, что, казалось, задевали облака. Я задавался вопросом, кто мог построить их. Белые камни на голых зеленых холмах воспринимались мной как заборы-гиганты, потому что с каждым годом они все больше врастали в землю, а я рос вверх.

Половина племен избегала города. Хинга и дрогоуи утверждали, что тот, кто пойдет туда ночью, умрет, а темноволосые крарлы, народ Тафры, никогда не отваживались Заходить так далеко на восток. В младенчестве Тафра рассказывала мне о разрушенных дворцах, где драконы сторожили сокровища, а духи гремели копьями — сказки, которыми наслаждается любой ребенок. Но с тех пор я часто там охотился в лунные ночи, один со своими собаками, и ничего страшного там не встретил за исключением одного-двух кабанов, которые доставили некоторые хлопоты, не желая отдавать свое мясо. А однажды промелькнула большая кошка, белая как молоко, и заставила меня вспомнить мой сон во время лихорадки и серебряную маску-рысь. Я много награбил с тех пор, но ничего более прекрасного не встречал. Даже изумруд из приданого Чулы я ценил меньше.

Я все еще ходил в палатку моей матери. Я приносил ей лучшие куски со своей охоты и сидел, наблюдая ее за ткацким станком. Но между нами пролегло какое-то молчание, темное, как вуаль, которую она теперь всегда носила в моем присутствии. Я считал, что виной всему моя женитьба, но сердцем я чувствовал, что между нами встала серебряная рысь, хотя она о ней не заговаривала. Наконец мое терпение иссякло, и после этого нам стало еще тяжелее, чем раньше.

В Ночь Сиххарна, когда мужчины красных крарлов несут караульную службу против духов, а женщины собираются вместе для своего собственного дозора, Чула сидела среди факелов с ребенком на руках, грустя по поводу того, что я недавно нашел себе другую, которая нравилась мне не меньше: она-то надеялась привязать меня, как вола. Все женщины сидят вместе в Сиххарн, и Тафра сидела со своей пряжей рядом с Коттой. Вскоре Чула поднялась и, не прерывая кормления мальчика, подошла к Тафре и заговорила с ней. Я не знаю, какие именно слова Чула выбрала, но суть их сводилась к тому, что я предпочитаю лежать на своей матери, нежели на жене, и проделал это много раз.

Женщины всегда были готовы усыпать дорогу Тафры камнями. Их уши, должно быть, радостно навострились. Котта сказала что-то в том смысле, что от кислого настроения у Чулы свернется молоко. Но Тафра молча встала и ушла в свою палатку.

Всегда найдутся языки, с радостью разносящие любые новости. Я услышал о том, что произошло, утром. Я сразу направился к водопаду, к которому женщины ходили за водой. Чула была там, и еще тридцать или больше женщин, что было отлично, потому что я хотел, чтобы они видели. Я подошел к Чуле и ударил так, что она упала на землю, и горшок с водой разлетелся на куски. Женщины закричали и отпрянули, но Чула от страха не могла кричать.

— Еще раз поговори с моей матерью так, как в Ночь Сиххарна, и будешь молчать всегда, потому что я сломаю тебе шею.

Потом я наклонился — она догадалась и пронзительно закричала — и сорвал с цепочки зелено-голубой камень. Я потряс им перед лицом Чулы. — Эго будет знаком того, что ты приносишь извинения.

Она была не настолько глупа, чтобы спорить, хотя глаза ее выскакивали из орбит от испуга и бешенства.

Затем я отправился к Тафре, но там был Эттук; я слышал его хрюканье и сопенье. Я чуть не обезумел от ярости. Я взял копья и собак и пошел в лес один, чтобы найти в охоте успокоение и еще что-нибудь, что смогу отыскать. Собаки были хорошие. Я получил их на собрании дагкта пару весен назад, двух длинноногих дьяволов с кисточками на хвостах, цвета серого песка; их почти невозможно было отличить друг от друга.

Угрызения совести, которые я испытал на последней своей мальчишеской охоте, когда убил оленей у зимней заводи, оставили меня. В тот день я увидел смерть, какой она была, только потому, что боялся, что сам нахожусь на краю гибели. Но я выжил и убивал мужчин с тех пор, не щадя их крови и боли.

Собаки быстро нашли след самца оленя и весело бежали по лесным дорожкам.

Лес горел янтарем, золотом и рубинами осени, а тропинки были засыпаны опавшими красными листьями. Запах дыма от костров и факелов Ночи Сиххарна задержался здесь, как запах самого догорающего города.

Лапы собак отпечатывались на листьях. Вскоре моя ярость остыла под багровыми ветками.

Мы так и не взяли самца. Это был глубокий след, яркий, но не свежий, но мелкой добычи было множество. Я с такой же легкостью потерял в лесу день, с какой и мое плохое настроение. На закате солнца, не собираясь еще к своей жене и в свою палатку, я развел огонь при помощи кремней и обжарил мясо своей добычи. Я поел как всегда немного, отдавая лучшие куски собакам, и они с наслаждением ворчали над ними.

Сумеречное небо сияло и разливалось сквозь деревья, как вино, делая лес тихим, как озеро, только осенний ветер что-то говорил. Я держал нож под рукой и не боялся спать под открытым небом. Немногие дикие твари бросятся на человека в теплые месяцы года; даже волки ходят жирные. Если кто-то появится, собаки поднимут меня.

Когда я потянулся перед сном, я почувствовал себя очистившимся, самим собой, таким, каким я был, мальчиком, которому ни перед кем не надо отвечать и которого не омрачают никакие ссоры. У меня было желание отправиться одному на рассвете, оставив позади очаг, палатку и крарл, обычаи и гордость, злобную жену, язвительные слава и битву-вожделение и всю чушь моего прошлого. Да, даже оставить мать с ее лицом, укутанным в черное. Хорошо мечтать, хотя чувствуешь, что якорь крепко сидит в дне твоей жизни.

Я проснулся в полночь. Сел и огляделся, но собаки лежали спокойно, как серые валики, уткнувшись носами в мясные кости. Небо было многозвездным, а деревья окутаны легкой тенью. Казалось, нечему меня разбудить, однако это было как чары. Я поднялся на ноги, сделал шага два. Собаки продолжали спать, лес тоже, и я остался один на один с тем, что притягивало меня.