Троянский кот - Далия Мейеровна Трускиновская
И, занятые беседой, не обратили они внимания на легкий струнный звон — как будто там, за парчовой стенкой шатра, паж лютню настраивал…
Опять же, занятые друг другом, не смотрели они по сторонам, а напрасно — в дальнем углу, за походным королевским ложем, тень возникла, словно бы некий муж в сутане прокрался и из складок полога явился. Был тот муж в полупрозрачной дымчатой сутане и прижимал к груди обеими руками нечто крошечное, как юная девица котеночка бы прижимала.
И поставил он ногу на приступочек ложа, и склонился над собственным коленом, и то, что прижимал к груди, самым краешком на свободу выпустил, потому как иначе играть невозможно.
Тонюсенькая, как волосиночка, началась мелодия — и змейкой потекла по воздуху, трогательной такой змейкой, совсем невинно-безобидной, с глазками печальными, со слезками на глазках!..
И раздвоилась змейка — чего ей делать вовсе не следовало, ну да ведь змеи и мелодии равно бестолковы, которую прореху узрят — туда и вливаются, — так вот, раздвоилась она и проникла в левое ухо Амьеля и в правое ухо королевы.
— Ах! — сказала королева. — Сколь прискорбно было бы, если бы эти злодеи, братцы мои, заманили тебя на турнир и выставили против тебя старого опытного бойца, втрое тебя тяжелее! Не хочу, не желаю, чтобы вылетел ты из седла, нежный мой цветочек!
— Ах! — отвечал взволнованный Амьель. — Как же я могу не выйти на турнир, ведь это затронет твою честь, прекрасная моя королева! Нельзя же, чтобы твои братцы над тобой насмехались! Не переживу я этого!
— Нет, это я не переживу, если милое твое личико в крови, из уст хлынувшей, увижу!
Тут королева раскрыла объятия юноше, и он, сметя рукой с дороги столик вместе с лакомствами, бросился перед ней на колени и утопил лицо в пышном и мало чем прикрытом бюсте.
— Душенька моя, не отдам я им тебя, не позволю им к тебе прикоснуться! — обнимая жениха, причитала Мабилла. — Спрячу тебя в замке подружки моей Маурины! Сегодня же отправлю тебя туда! Бедненький ты мой, сколько же врагов у тебя теперь будет!
— Бедняжечка моя! — отвечал из глубины королевского бюста Амьель. — От жалости к тебе сердце мое на кусочки разрывается! Как же тебе, голубка моя, тяжко!..
— Давай хоть поплачем вместе! — предложила королева, которую в слезах можно было увидеть крайне редко. — Давай над нашей печалью слезы прольем!
И зарыдали оба, причем слезы текли у них огромные, как лесные орехи, и, скатываясь с парчи королевиной юбки, образовали на полу немалую лужу, и в луже той стоял на коленях Амьель, и не было никакой возможности прекратить эти совместные рыдания даже после того, как муж в туманной сутане положил ладонь на струны, гася их вибрации.
Между тем в глубине шатра объявилось еще одно лицо.
По другую сторону королевского ложа шелохнулось нечто — и если бы королева с Амьелем были способны глядеть по сторонам, то и поняли бы, что дама та стоит за ложем достаточно долго, чтобы оценить положение дел.
Она выглянула, прищурилась, разглядывая туманного мужа с крошечной лютней, негромко вздохнула и утерла пальцем невольную слезинку. А потом прошипела нечто, чего благовоспитанной даме и думать-то не положено, а не то чтобы вслух шипеть, отступила назад и просто-напросто растаяла.
* * *
Ежели кто полагает, будто маги и волшебники — вовсе не из плоти и крови, а некие неземные сущности, так оный обалдуй весьма ошибается. Они просто владеют знаниями, кои многое им дозволяют, кроме прочего — и свой век удлинять. А едят, пьют и любят женщин они точно так же, как и мы с вами, и ничего тут удивительного нет.
Потому и не следует удивляться, обнаружив премудрого и высокоученого Ожьера сидящим в бадье с горячей водой, у самого камина, попивающим горячее же вино и читающим при этом вовсе не трактат о наивысочайших материях, а измышления некого распутного монаха Люциуса о похождениях любвеобильных дам и кавалеров.
Разумеется, славный Ожьер мог бы устроить себе тепло и магическими средствами, окружив себя бесплотными духами, способными раскалять свои эфирные тела. Но, будучи благоразумным магом, он пускал в ход средства необычные лишь тогда, когда возможности обычных иссякали или же изначально были недостаточны. Возможностей хорошей дубовой бадьи, недавно прочищенного камина и ученика Ансельма, греющего на очаге котел с водой, на сей раз было вполне достаточно.
Окна того помещения башни, где Ожьер блаженствовал в бадье, были забраны толстыми ставнями, в которых доски были пригнаны без единой щелочки, да еще Ансельм наложил на них заклятие против сквозняка, создававшее снаружи вокруг каждой ставни как бы шубу из стоячего воздуха.
Он-то, Ансельм, будучи не полностью уверен в своем заклятии, и прислушивался постоянно — что там, за окнами, деется? Он-то и уловил легонький стук!
— Мастер Ожьер, кажись, к нам гонца прислали! — сообщил он.
— Какого такого гонца? — осведомился маг, навострив ухо.
— Пернатого.
— Сам слышу, что пернатого…
Мастеру Ожьеру страх как не хотелось открывать окно, впуская вместе с гонцом и холодный воздух.
— Ступай на двор, возьми гонца на перчатку, принеси! — распорядился он.
Ансельм накинул теплый плащ, спустился и, натягивая на левую руку перчатку из плотной кожи, вышел из башни. Там, снаружи, уже стемнело, зажигать и подвешивать болотный огонек ученику было лень, и он позвал гонца, не видя его, а лишь слыша стук клюва и царапанье когтей о ставень.
Тот, кто был послан к мастеру Ожьеру, услышал призывный свист и опустился на выставленный вперед большой палец Ансельма. На пальце он и прибыл в комнату, где ждал мастер Ожьер.
— Дурак! — заорал на ученика маг, увидев, кто въезжает в комнату. — Посади на кресло! Накинь на бадью простыню!
— Да ты что, мастер? — изумился Ансельм и наконец-то догадался взглянуть на свою левую руку.
Там восседал большой белый попугай с преогромным хохлом и клювом мало чем поменьше человеческого носа.
Мастер Ожьер, прикрываясь обложкой творений беспутного монаха, продолжал требовать простыню, дабы на бадью ее накинуть и тем благопристойность соблюсти.
— Да чем же тебя попугай-то смущает? — спросил ученик, спуская важную птицу на резную спинку кресла и хватаясь за простыню, что, натянутая на веревке, грелась возле камина. По другую же сторону стояло на просушке пар этак с дюжину старых башмаков.
— Не попугай, а попугаиха! Кто ж ее прислать-то догадался?
Ансельм лишь руками развел. Ибо маги, хитрыми способами век свой продлевая, и
