Алинна Ниоткудина - Ночь выборов

Алинна Ниоткудина

Ночь выборов

«Живет в белорусском Полесье кудесница леса — Алеся…»

Любая история с чего-то начинается…. Эта началась с того, что мне стала сниться моя бабушка. Мы уехали из белорусской зоны заражения, нынешнего Полесского заповедника, когда мне было пять лет, а она осталась: она хотела умереть там, где родилась и прожила жизнь. Я совершенно не помню ее внешности, в памяти осталось только тепло сухих ладоней, гладящих меня по голове, и безграничная любовь. А еще — неповторимый запах сухих трав и чего-то сказочного, полосатые коврики на полу и клубящиеся в солнечном свете золотые пылинки. Этим неиссякаемым, родным ароматом был пропитан весь ее маленький, чуть покосившийся домик. Она умерла через месяц после отселения, ее похоронили на старом деревенском кладбище. От бабушки всегда исходило спокойствие и уверенность, то, чего не хватает нам в нашем сумасшедшем мире. А этой весной на грани нервного срыва оказались почти все… Но, стоило кошмарам прописаться у меня в ночное время, точно как в далеком детстве, во сне, моя бабушка приходит ко мне, садится рядом со мной на кровать, что-то мне тихо шепчет и гладит теплой ладонью. Утром я просыпаюсь и ничего не помню из ее тихих рассказов, но с каждым днем во мне растет уверенность в том, что надо съездить в зону и навестить ее могилу. 29 апреля, сдав последний отчет, я поняла, что перестаю быть человеком, становлюсь придатком к компьютеру с его клиент-банком, что уже действую как робот, у которого вот-вот сядут элементы питания. Я плюнула на все, взяла на работе один день за свой счет, с утра 30-го села в обожаемый «гольфик» (Фольксваген Гольф) и поехала…

Машина уверенно катилась по дорогам Белоруссии, светило весеннее солнышко. А я все пыталась понять: зачем я, взрослая и уравновешенная женщина, вдруг сорвалась с места и полетела в закрытую радиоактивную зону? И что меня заставило это сделать? Ну не сны же, право слово… Ну, есть у меня в личной жизни некоторые проблемы, есть. На данный момент, она — личная жизнь — у меня полностью отсутствует. И все вроде нормально, знакомлюсь, начинаю встречаться, даже строить планы… И тут, РАЗ, и все — я опять одна. Надоело! Не хочу больше ничего. «Не хочу быть миллионером, Не хочу быть миллиардером, Не хочу быть московским мэром, Президентом и даже премьером, Я хочу быть ….»[1] Нет, им тоже быть не хочу! Стоп, не истерить за рулем! Распустила нюни, как крашеная блондинка. Давай, соберись, следи за дорогой, не забывай про карту. А вот и поселок Бабчин. От него на юго-восток идет дорога со зловещим названием Р33, с КПП перед въездом в заповедник. Грустный мужик в камуфляже долго рассматривает мои заранее оформленные документы на въезд.

— Зачем вам в заповедник?

— Хочу посетить могилу бабушки. Оградку поправить, цветочки посадить… Охранник вздыхает, молча отмечает мне разовый пропуск и поднимает шлагбаум. «Гольфик» весело едет по замусоренному асфальту дороги, ласково припекает солнышко, птички щебечут — лепота!.. Даже и не верится, что где-то тут неслышно притаился безжалостный зверь — радиация. Проезжаю Дроньки, покосившийся грязный указатель, кругом тишина и запустение. Стоящие без стекол дома грустно смотрят на мир пустыми глазницами окон. Некоторые совсем развалились, другие еще держатся. Дорогу перебегает рыжая, облезлая по весне, лиса, а может она так выглядит и не только из-за весны. Еще километра четыре и будут Оревичи. Дорога проходит чуть в стороне от поселка, а заехать на едва видную, заросшую подъездную дорогу я не рискую. «Гольфик», он всем хорош, но для езды по пересеченной местности не предназначен совершенно. Даже если он проедет, то пробой колеса будет для моей поездки фатальным. Сама я колеса менять не умею. Нет, теоретически я с этим знакома, а вот с практикой начинается самое интересное. Поэтому, лучше уж я пешочком. Паркую машину на обочину, кладу в кармашек куртки дозиметр, чтоб было, и достаю из багажника лопату, грабли и сумку с цветочной рассадой. А потом, пыхтя и отдуваясь, как паровоз, пру по пересеченной местности к кладбищу. Там пусто, покосившиеся оградки и кресты. Долго ищу заросшую бурьяном могилку. К своему удивлению обнаруживаю на кресте свежий венок из скромных цветов мать-мачехи, а рядом, почти на соседнем памятнике сидит, и оценивающе рассматривает меня черно-белая сорока[2].

— Кыш! Пошла вон… — кричу я на бесцеремонную птицу и размахиваю руками. Вы думаете, она меня послушала? Как бы ни так… Птица, наклонила голову и посмотрела на меня сначала одним глазом, потом другим. Прошлась по памятнику туда-сюда, прострекотала что-то нецензурное и, нагадив, улетела. Бурьян на могиле сдался только после долгой и продолжительной борьбы. Рассада завяла, и мне пришлось пойти к машине за бутылками с водой. Достала их из багажника и чуть не села от страха. Рядом с машиной стоит маленький пыльный мужичок в широкополой шляпе, ярко красных резиновых сапогах огромного размера, одетых почему-то наоборот, левый на правой ноге, а правый на левой. Сверху на мужичке была одета длинная, по колено, большая, явно ему не по размеру, синяя телогрейка. А рожа у него небритая и явно бандитская.

— Ты што ль алеськина внучка? — Голос у него скрипучий, как не смазанные ворота нашего склада.

— Ч-чего?

— Твою бабку, как звали?

— А-алеся… — меня назвали, как и мою бабушку. Это имя у нас семейное, всех женщин у нас в семье испокон веку так называли.

— Ну?! Так ты ее внучка?

— Я…

— За наследством приехала или как?

— Да вот… ц-цветочки на м-могилку посадить…

— Цветочки, говоришь? Эт-то хорошо.

Тут мужичок удивленно таращит глаза и показывает заскорузлым пальцем на что-то позади меня, я невольно оглядываюсь. Сзади никого нет, только воробьи беззаботно купаются в пыли обочины, деловито ходит трясогузка и пытается дирижировать птичьим ажиотажем. Поворачиваюсь обратно, а мужичка-то и нет… На всякий случай заглядываю под машину и в заросшую канаву. Никого… Это ж надо так попасться на элементарный розыгрыш, а может и не было никого? И мужичок мне почудился?

— Чтоб тебя… мерещится всякое. Повесила на шею сумку с бутербродами и водой, попить, захлопнула машину, в руки — две пятилитровых бутыли, иду обратно, к могилке и вялой рассаде. Вылила на цветочки всю принесенную с собой воду, авось приживутся. Еще поборолась с бурьяном на соседних, уже безымянных, могилках и села на скамеечку съесть бутерброды, запивая их теплой и потому противной газировкой.

Солнце хорошо перевалило за полдень, и я решила, что вернуться в цивилизацию я всегда успею, а сейчас, когда долг могилкам предков отдан сполна, можно и прогуляться. Посмотреть, что там осталось от поселка, в котором я родилась, и от дома предков. Когда еще сюда выберусь? Долго бродила между покосившихся заборов и развалин домов, но так и не смогла вспомнить, в каком же из них мы жили? Все заросло кустарником и молодыми березками, заборы развалились, старые деревья попадали. Вроде этот….. Болезненно застонала перекошенная дверь, но в дом меня пустила. Кругом дух запустения, занесенные ветром сухие осенние листья, со стен свисают отслоившиеся от сырости обои, а с потолка — гирлянды паутины. За печкой шуршит что-то, и словно чугунок кто-то двигает. Заглянула и поняла, что я сегодня явно переработала и на весеннем солнце перегрелась. За печкой стоит кто-то маленький с длинной седой бородкой и усами, в драной-предраной одежке, с личиком, похожим на печеное яблочко, а на ногах лапотки. Стоит и держит в грязных ручках огромный старый ухват. Стою и, как дура-блондинка, пялюсь на малыша, а он на меня смотрит и с места не двигается.