Джон Моррисси - Дурак

Джон Моррисси

Дурак

Никколо идет!

Услышав крик, пирующие, по горло набитые едой и осоловевшие от вина, перестают предаваться пьянству и обжорству, забывают о плотских страстях и вожделениях и ревут от восторга, когда я, ковыляя, раскачиваясь из стороны в сторону, вращаясь, как волчок, чтобы позволить каждому гостю по достоинству оценить мою фигуру, лицо и перекошенную походку, появляюсь в зале. Дурак Никколо, шут Никколо - венец каждого празднества.

Взрывы смеха перемешаны с воплями страха и отвращения. И только очень-очень немногие, кого можно отнести к числу так называемых чувствительных натур, ежатся при виде меня и отводят глаза. Недаром от подобного зрелища падают в обморок не только женщины, но иногда и мужчины, к вящей радости своих соседей по столу.

Так меня обычно принимают, и я этим бесконечно наслаждаюсь. Я рожден, чтобы быть дураком, и поистине преуспел в своем призвании. Кроме того, я не простой дурак, о, нет, далеко не простой. Я гораздо выше обычного шута.

Будь я самую чуточку менее уродлив, самую капельку менее искалечен и дурно слеплен, повитуха позаботилась бы о том, чтобы я не выжил на позор и стыд семьи. Но, выбравшись на свет из чрева матери, я показался повитухе столь великолепно безобразным, столь отвратным на вид, что она подняла меня за кривые ножонки и громко объявила:

- Вот оно, чистое золото!

Ничего не скажешь, житейского ума старухе было не занимать. Она знала: найдется немало таких, кто щедро заплатит за дурака, словно созданного для этой роли. Не понадобились ни рука помощи, ни счастливо подвернувшийся несчастный случай, ни тяжелая, калечащая болезнь, чтобы обтесать меня под шутовской наряд. Я от рождения был смят, скручен и сплюснут дланью судьбы и оскорблял не только взор, но и слух приличных людей. Когда я издал первый крик, первый из многих, окружающие поморщились, содрогнулись, заткнули уши и объявили, что сам сатана сунул свое рыло в нашу хижину, дабы объявить о моем рождении. И, возможно, так оно и было. Так и было.

Родители не согласились с повитухой относительно ценности моих достоинств. Трудно сказать, были они слишком нетерпеливы, слишком бедны или просто торопились избавиться от меня и больше никогда не видеть. Так или иначе, они продали меня в раннем детстве. Не за золото. Даже не за серебро. Всего лишь за горстку меди. Жалкую горстку. Я больше никогда не видел родных - наверняка, к их огромному облегчению. Впрочем, и к моему тоже.

С того дня цена моя значительно и неуклонно повышалась. Я отточил природные задатки и овладел множеством полезных навыков. Зато теперь я по достоинству вознагражден за свои старания и труд, а труд мой многообразен. Бывает, что мне платят не только за развлечения.

Я почти не помню первых лет жизни, если не считать побоев. Колотили меня не за какие-то особые провинности, а с целью помочь лучше усвоить уроки и вбить в голову науку. Порку я получал куда чаще, чем еду. Премерзкая внешность и природная неуклюжесть сделали меня достойным объектом упражнений подобного рода в доме моего первого хозяина, где положение мое было куда ниже, чем у самого ничтожного слуги. Избиения прекратились лишь тогда, когда меня продали самому епископу. Тот был потрясен, обнаружив, что никто не позаботился окрестить меня. Когда же я объяснил причину, святой отец пришел в ужас. Мои родители были простыми, набожными людьми, верившими в рай, исполненный вечной красоты и безмятежности. Поэтому на небесах, как объяснили они моему бывшему хозяину, принимая плату за меня, не найдется места для столь гнусного создания. Так стоит ли трудиться и нести его к крестильной купели?!

А может, они боялись, что я оскверню святую воду?!

Я появился во дворце епископа в праздник Святого Николая и был окрещен в честь этого доброго святого. Епископ был человеком богобоязненным, строгим к себе, но добрым к окружающим, словом, человеком, слишком хорошим для того крысиного гнезда, называемого нашим миром, в котором люди царапаются, кусаются и грызут друг друга, чтобы взобраться повыше.

Он выкупил меня у жестокого хозяина и всячески старался приобщить к иному образу жизни. В резиденции епископа меня не считали животным, которое следует колотить до полусмерти, чтобы привести к безмолвному повиновению, изводить работой, пока оно не подохнет, а потом швырнуть на кучу тряпья.

Моя внешность не имела для епископа значения. Я был не собственностью, а добрым братом во Христе, созданием Господним и душой, которую необходимо спасти. Я уверен, что он искренне видел во мне внутреннюю красоту: подвиг, совершенный с тех пор только одним человеком, да и то безумцем. Сам я никогда не пытался достигнуть чего-то подобного.

Именно во дворце епископа я усвоил, что «Бог» - слово, которое следует произносить с почтением, а не в приступе ярости. Научился читать и писать, а также правильно вести себя в присутствии вышестоящих лиц. Дворец был куда более привлекательным местом для жилья, чем хлев, и я стремился стать примерным учеником. Добрый епископ обучил меня также основам веры и внушил кое-какие моральные принципы. Во всем, что касалось первого и второго, у меня хватало достаточно ума и осмотрительности, чтобы давать требуемые ответы и выказывать ожидаемое благочестие в присутствии епископа, но, увы, я не слишком преуспел в подобных вещах.

Так или иначе, епископ делал все возможное, чтобы подготовить меня к переходу в мир иной. Втайне от него я знакомился с соблазнами мира сего и не собирался покидать этот мир, не познав до конца добрую их часть.

Кроме учеников и благочестивых приживалов, в епископском дворце жили мужчины и женщины, весьма умудренные жизненным опытом и обладающие разнообразными познаниями и навыками. Некоторые из слуг были когда-то ворами, проститутками и убийцами. Епископ знал об их прошлых прегрешениях, но считал, что все осталось позади и для заблудших душ началась новая жизнь, полная покаяния и искупления. В этом он жестоко обманывался.

Епископ смотрел на женщин и мужчин и видел их такими, какими они представали в его воображении. Возможно, при определенных условиях они могли бы стать другими. Воры, проститутки и убийцы тоже стали моими учителями и хорошо подготовили меня к жизни по эту сторону могилы. В частности, они вдолбили мне, что были бы удовольствия, а для покаяния всегда найдется время. Только время, отведенное для наслаждения и обогащения, чересчур коротко, поэтому не надо зевать.

Из случайной реплики одного из воров я впервые услышал о находящейся глубоко под дворцом крипте, выложенной свинцом, запертой, запечатанной и спрятанной за беспорядочно наваленными камнями. Замок отпирался единственным ключом, который всегда находился у епископа. Заинтересовавшись, я стал расспрашивать вора, но тот больше ничего не сказал. Этот человек, обычно блиставший дерзостью и отвагой, стал мяться и уклоняться от расспросов. И даже пошел на попятный, пытаясь заверить меня, что все это пустые сказки.