Катарина Керр - Чары кинжала

Катарина КЕРР

ЧАРЫ КИНЖАЛА

Я очень благодарна моим друзьям:

Барбаре Дженкинс — она положила начало моей карьере, подарив мне когда-то давным-давно мою первую фэнтезийную ролевую игру.

Элизабет Помейд, моему агенту, которая поддержала мой замысел и сумела его продать.

Конраду Бьюлосу — лучшему специалисту по ремонту пишущих машинок.

И особенно — Джону Джекобсену, самому замечательному товарищу по играм, о котором можно мечтать.

ПРОЛОГ, 1045

Люди видят жизнь как движение от тьмы к мраку. Боги видят в жизни лишь умирание…

В зале света ей напомнили о ее судьбе. Здесь все было соткано из света; свечение, подобное трепещущим язычкам золотого пламени, заполняло вечность. Говорившие были подобны столпам света, а их слова — ослепительным искрам. У великих Владык Рока не было ни ликов, ни голосов, ибо все человеческое давно испепелил пламень зала света. И у нее тоже не было ни голоса, ни лица, ибо она была слишком слаба, — крохотный язычок бледного огня. Но она слышала, как они говорят о ее судьбе и о тяжкой задаче, которую предстоит исполнить, о долгом пути впереди и о бремени, кое ей надлежит принять добровольно.

— Немало смертей привели тебя к такому повороту судьбы, — рекли они ей. — Но настала пора взять нить в свои руки. Истинной сутью своей ты принадлежишь двеомеру. Не забудешь?

— Я попытаюсь, — сказала она. — Я попытаюсь запомнить свет.

Кажется, их это позабавило.

— Тебе помогут. Ступай. Пора умереть и войти во мрак.

Она попыталась преклонить перед ними колени, но они поспешили удержать ее. Они знали, что и сами — лишь служители единого истинного света, ничтожные служители, пред ликом подлинного величия, пред ликом Света, что дает рождение всем богам.

Ступив в унылые серые пределы, она зарыдала, тоскуя по свету. Здесь повсюду колыхался туман, мелькали призраки и тысячи видений, и говорящие казались ветреными вихрями, швырявшими в нее словами. С ней вместе они оплакивали ее уход во тьму. У духов ветра были лица, и внезапно она осознала, что и сама теперь также обрела лицо, ибо все они были людьми и ушли слишком далеко от света. И когда они заговорили с ней о плоти, она вспомнила о вожделении и о наслаждении, которое дарит плоть.

— Но помни свет, — шептали они ей. — Держись света и следуй путем двеомера.

Ветер сдувал ее в серый туман. Повсюду вокруг вожделение ощущалось подобно вспышкам молний в грозу. И тут же ей вспомнились летние грозы, капли дождя на лице, влажная прохлада в воздухе, жар очага и вкус пищи во рту. И тогда она ощутила мужскую силу, которую некогда так любила, ощутила близость, совсем рядом, и тепло, как от огня. Вожделение закружило ее, увлекая все ниже и ниже, подобно тому, как уносится сухой листок, влекомый речным водоворотом. И тогда ей вспомнились реки, поблескивающие под солнцем. «Свет, — сказала она себе. — Помни о свете, коему ты поклялась служить». Страх охватил ее: бремя показалось неподъемным, а сама она — слишком хрупкой и слабой. Ей хотелось вырваться и вернуться обратно, к Свету, но было слишком поздно. Нетерпеливое вожделение оплетало ее своими узами, пока наконец она не начала ощущать собственную тяжесть.

И была тьма, неясная и мягкая… Сонная влажная темень — узилище материнского лона.

В то же самое время на побережье Элдиса, покрытом зелеными лугами и пересеченном небольшими речушками, паслись тучные коровы, лениво бредущие по земле, эти луга служили травнику хорошим местом для сбора растений, и старый Невин часто приходил сюда. Внешне он выглядел совсем как оборванец: всклокоченные пряди белых волос, одежда, нуждавшаяся в починке. Но было во взгляде его голубых холодных глаз что-то такое, что вызывало уважение даже у знати. Он много ездил по Элдису и хорошо знал нужды живущих здесь бедняков. Он — чудо, говорили крестьяне, тем более что ему уже лет восемьдесят, не меньше… Но никто не подозревал, что на самом деле Невину уже добрых четыреста лет и что он величайший знаток двеомера, каких только знало королевство.

Как-то летним утром Невин выехал в луга в поисках сонного корня. Солнце палило нещадно. Он немного отдохнул, сел на коня и вытер лицо тряпицей. И в этот момент ему было пророческое видение. Два жаворонка разорвали над лугом покров тишины песней душераздирающей красоты. Это был их боевой клич. Два самца взмыли ввысь, преследуя друг друга. И пока они дрались, самка, не дождавшись победителя, поднялась из травы и равнодушно улетела прочь. Холодный властитель пророческих познаний, Невин осознал, что вскоре он будет свидетелем схватки двоих мужчин за обладание женщиной, но ни одному из них она не будет принадлежать.

Она возродилась… Где-то в королевстве она явилась, — дитя в усталых объятиях матери. В зеркале небес он узрел ее, благодаря двеомеру.

В комнате, залитой солнечным светом, повитуха вытерла руки. Молодая женщина лежала на соломенном тюфяке и с улыбкой взирала на младенца, лежавшего у нее на груди. И когда Невин магическим взором увидел это дитя, новорожденная девочка, красная и мокрая; распахнула затуманенные голубые глаза и словно бы уставилась прямо на него.

Когда видение поблекло, он вскочил в явном возбуждении. Владыки Судьбы были добры. Это видение было послано ему как предупреждение: где-то в огромном пространстве королевства Дэверри она ожидала его, чтобы он мог привести ее к двеомеру. Пока она еще ребенок, у него есть шанс найти ее и распутать их переплетенные в клубок судьбы. Теперь, возможно, она вспомнит и послушает его. Возможно. Если только он отыщет ее.

КЕРГОННИ, 1052

Юный глупец говорит наставнику, что готов страдать, лишь бы познать двеомер. Почему он глупец? Потому что двеомер уже заставил его заплатить свою цену, и заставит платить вновь и вновь, прежде чем пустит хотя бы на порог…

Моросил холодный дождь. На серо-стальных небесах гасли последние сполохи заката. При виде неба, Джилл стало страшно оставаться на улице. Она подбежала к поленнице и начала набирать щепки для растопки. Длинноносый серый гном, сидевший на большом пне, скалил зубы, наблюдая за ней. Джилл уронила ветку, и он ловко подхватил ее, не желая отдавать.

— Паршивец, — не выдержала Джилл. — Ну и забирай!

Почуяв ее гнев, гном исчез в клубах холодного воздуха. Чуть не плача, Джилл быстро пересекла грязный двор и подошла к таверне. Полоски яркого света пробивались сквозь деревянные ставни. Держа ветки в охапке, она спустилась вниз по ступенькам и, поколебавшись мгновение перед дверью, проскользнула в комнату. Перед материнской кроватью стояла на коленях жрица в длинном черном платье. Голубая татуировка в виде месяца покрывала половину ее лица.