Дмитрий Казаков - Осколок жизни

Дмитрий Казаков

Осколок жизни

Над миром властвовала метель.

Капитан городской стражи Альбрехт Шор неспешно шагал по улице Медных Грошей и с наслаждением вдыхал морозный и свежий воздух. Сапоги поскрипывали, блестели в вечернем полумраке вывески лавок. С негромким лязгом покачивались на ветру фонари, вывешенные над дверями таверн.

Окна каждого заведения были ярко освещены, но внутри царила необычная тишина. Хозяева на месте, готовятся встречать посетителей. Те сейчас в храмах, на торжественной службе, что бывает раз в год.

Вечером самого короткого дня, в канун праздника Первой Искры.

Через час-другой свет в храмах вольного города Ринбург, да и всей Нижней Лаксии погаснет. Старший из жрецов возьмет палочки из освященного ясеня и трением добудет новый огонь, новый свет для нового года.

А еще через час добрые ринбуржцы с гомоном повалят из святилищ в таверны – отмечать. Тогда найдется работа и для капитана – разнимать передравшихся выпивох, растаскивать по домам тех, кто во имя Первой Искры попытался насмерть залить вином или пивом искру жизни и разума в собственном теле.

А пока можно дышать чистым праздничным воздухом, слушать тишину, столь редкую для улиц Ринбурга.

Альбрехт прошел Дом Золотых Цапель, расписанный желтыми птицами. Миновал закрытую на замок лавку мясника Клоха. Поморщился, увидев в сточной канаве собачий труп.

Из-за угла, с Кривой улицы, навстречу капитану вывернула согбенная, замотанная в тряпки фигура.

– Ха, кто такой? – спросил Альбрехт, больше для вида опуская руку на эфес короткого катценбальгера.

Помимо этого меча, незаменимого в ближнем бою, капитан не носил иного оружия.

– Я это… Плоский Ганс, – сиплым голосом ответила фигура, замедлив шаг. – Не узнал, что ли?

Альбрехт разглядел грязные лохмотья, седые патлы, морщинистое лицо с черным провалом повыше рта. Нос Ганс потерял из-за дурной болезни еще в молодости и тогда же заработал прозвище.

– Узнал, – кивнул капитан. – Хотя в такой вьюге родного брата за пару шагов не узнаешь.

Мело и в самом деле знатно. Крупные снежинки завивались в столбы, кружились и танцевали. В вихрящейся тьме прятались стены домов, пропал из виду обычно торчавший над Серой площадью шпиль храма Пяти Шагов. Сугробы росли и толстели на глазах, как безногие белые свиньи.

– Это уж точно, клянусь Злым Пророком, – Ганс прокашлялся и сплюнул. – Ты почему не на службе?

– Я-то как раз на службе, – Альбрехт хмыкнул. – А что до храмов, Первая Искра родится и без меня. За сорок пять лет я, видит Творец, насмотрелся на жрецов и на их пыхтение. Ну и должен же кто-то приглядывать за порядком, пока мои парни молятся и дышат ладаном?

Час назад капитан отпустил подчиненных на праздник. Остались караулы у Речных и Южных ворот, а с полдюжины стражников присоединятся к командиру после того, как завершится служба.

– Тоже верно, – Ганс закашлялся. – А я приболел, отлеживался два дня. Но сейчас нужно работать. Нельзя, чтобы горожане упустили шанс начать новый год с доброго дела. Ведь так?

В цеху нищих Ринбурга Плоский занимал высокое положение, был одним из трех старшин. Ему принадлежало очень доходное место у главных дверей храма Пяти Шагов.

– Поторопись, а не то кто-нибудь покусится на твой «прилавок».

– Я им покушусь! – И Ганс, помянув кишки Разрушителя, поспешно заковылял в сторону Серой площади.

Его согбенная фигура исчезла за пеленой метели. А Альбрехт стряхнул с усов налипшие снежинки и пошел дальше.

Молодые годы Шор, четвертый сын богатого стеклодува, провел в странствиях. В пятнадцать сбежал из дома, присоединился к шайке бродяг. Выжил во время крысиного мора, охватившего северную Арманию. Выучился обращаться с пикой и мечом, угодил в ландскнехты. В составе роты наемников побывал далеко на юге, у теплого моря, видел горы Гельвеции и каналы Нодера, сражался под знаменами дюжины герцогов и полусотни баронов. Получил с полдюжины ран и несколько раз едва не отдал душу.

И двенадцать лет назад, будучи уже лейтенантом в кампании Лоренцо Страшного, решил, что хватит.

Вернулся в родной Ринбург, купил дом и женился. Но тихая жизнь не сложилась – торговля не пошла, жена умерла при родах. И Альбрехт Шор снова взял в руки оружие, чтобы защищать от разбойников и лиходеев город, где появился на свет и где ему, скорее всего, предстояло умереть.

За годы его капитанства в Ринбурге сделалось тише, бандиты и воры присмирели, и даже нищие потеряли толику наглости. А Альбрехт привык, втянулся в работу стражника и даже полюбил ее.

Он дошел до Дома Толстого Монаха, подмигнул изваянию пухлого францисканца, что было расположено в нише над дверью. Раскланялся с хозяином таверны «У Коричневого Пса», выбравшимся на крыльцо, чтобы вытряхнуть коврик. И по улице Пекарей добрался до площади Великих Бургомистров, откуда в хорошую погоду открывается вид на синий Везер.

Сейчас река пряталась за пологом из снега. Стоявшие полукругом статуи градоначальников выглядели такими белыми, словно их атаковала огромная стая страдающих поносом голубей.

Ветер ударил в лицо, запорошил глаза, захлопали полы плаща. Альбрехт подумал, что в такую погоду ни один преступник на улицу не вылезет и что пора зайти в одну из таверн, выпить стаканчик глинтвейна. Осталось только выбрать в какую, ведь капитану будут рады почти везде…

И в этот момент с улицы Башмачников донесся пронзительный крик.

– Стой, негодяй! – завопил кто-то фальцетом. – Убили! Убили, люди добрые!

– Глинтвейн отменяется, – пробормотал Шор, вытер лицо и скорым шагом направился в сторону кричавшего. Когда повернул на улицу Башмачников, стал виден желтый фонарь над дверью и рядом с ним – круглая вывеска из жести. Изображенный на ней рыцарь держал кружку с пивом, по широкому и довольному лицу ползали блики. Прямо под вывеской прыгал, орал и размахивал руками толстяк в белом фартуке и широких черных штанах. Глаза у него были вытаращены, на упитанной физиономии застыл ужас.

– Тихо, Йохан! – рыкнул Альбрехт, понимая, что в такой ситуации лучше всего помогут громкий голос и уверенные манеры. – Не ори!

– О, капитан! Слава Творцу! – хозяин таверны «Бодрый паладин» всплеснул руками. – Как ты вовремя!

– Это уж точно, – хмыкнул Шор. – Прекращай стонать и рассказывай – кто и кого убил, куда побежал.

– Ну, оборванец… гостя, а потом умчался вон туда, – и пребывавший в откровенном помрачении чувств толстяк Йохан ткнул пальцем в сторону храма Прозревшего Яна.

Альбрехт разглядел следы, прикинул, что они останутся различимыми еще минут пятнадцать, затем их заметет снегом.