Евгений Щепетнов - Монах

Евгений Щепетнов

МОНАХ

Искусственных слез нам хватает, но вродеНадо плакать, а мы улыбаемся,Может быть, эти роли нам не подходятИ зря мы так сильно стараемся…

ПРОЛОГ

Андрей стоял и смотрел, как над младенцем заносят кривой вороненый нож. Веревка больно врезалась в кисти рук, он попробовал шевельнуться, но чуть не упал — ноги тоже были плотно связаны.

Ребенок заливался плачем, а толпа радостно ревела:

— Бей! Бей! Бей!

Крик ребенка оборвался, и исчадие показал толпе окровавленные руки, потом провел ими по своему лицу, оставляя красные полосы. Все еще громче заревели:

— Саган! Саган! Саган!

В толпе начали срывать с себя одежду, голые прихожане скакали возле алтаря Сагана и совершали неприличные телодвижения.

Затем исчадие повернулся к монаху и сказал:

— Теперь твоя очередь отправиться к нашему Отцу! Ты будешь служить ему, ползать у его ног, вылизывать плевки, проклятый боголюб! Что, страшно, ничтожество? Ну, где твой Светлый Бог, чего он тебя не защищает?

ГЛАВА 1

Утренний колокол как всегда прозвучал в пять утра. Андрей поднялся со своей узкой койки, не позволяя себе валяться ни секунды дольше, чем положено, натянул рясу и поспешил в храм. Обычная утренняя молитва, потом Божественная литургия, и вот уже грядки с огурцами.

Андрею нравилось это послушание в огороде, он выдергивал стебли сорняков, пробивавшиеся из навоза, в котором торчали огуречные всходы, и думал: «Сколько я здесь? Три года? Да, сегодня будет уже три года. Вряд ли кто-то меня ищет — за эти годы сменились правительства, одних олигархов разогнали, появились другие… а я все в этом монастыре. Однако юбилей!»

Он усмехнулся, потом посерьезнел, худое скуластое лицо обострилось, и его мысленному взору снова предстала картина: в прицеле винтовки лицо мужчины, мягкое нажатие на спусковой крючок… голова мужчины разлетается, и брызги крови заливают выбежавшую маленькую девочку, которая смотрит на мертвого отца. Она страшно кричит — ему не слышно крика, только в прицеле видно, как широко разевается ее маленький рот.

Он бросает СВД и уходит с крыши. На душе у него погано, а на его счете в банке прибавится сто тысяч долларов.

Ему нет оправдания, он знал это. Все двадцать лет жизни из тех сорока трех, что пока отпустил ему Господь, он убивал и убивал людей.

Вначале — на войне, на которую попал молодым парнем из глухой деревни.

Ему нравилось в армии — если в деревне ему надо было много работать за грошовую зарплату и в конце концов спиться и сдохнуть где-то под забором, как его отец, то в армии надо было только исполнять приказы командиров и умело убивать людей.

Да и людей ли? Они не были людьми — так, мишени в прицеле винтовки. Ему было интересно: хлоп! — и цель погасла. Как в тире. Подкрался к противнику, резанул ножом по горлу — труп.

Вскоре он достиг большого умения в уничтожении врага, его заметили и послали на специальные курсы — курсы диверсантов. Учили владеть всеми видами оружия, управлять транспортом, уметь маскироваться и втираться в доверие — с одной целью: убивать.

Государству всегда были нужны умелые убийцы, во все времена. Вякнул что-то лишнее журналист — отрезать ему голову. Предприниматель поднял голову — срезать ее. Политик мыслит неправильно, антинародно — сделать так, чтобы больше не мыслил совсем.

А ведь кроме этого есть и личные интересы — ведь столько людей мешают жить! Мешают зарабатывать… Андрей не помнил уже, как и в какой момент стал не солдатом, а наемным убийцей — наверное, с тех пор, как ему начали платить за ликвидации.

В армии все было проще: приказали — убил — выпил — лег спать. Ну и вариации — пожрал, потрахался… Тут же было сложнее — в мирной жизни ликвидатора надо было еще заинтересовать, чтобы работал лучше. И его заинтересовывали.

К сорока годам он обладал круглым счетом в банке, десятью ранениями — восемью легкими и двумя тяжелыми — и грузом воспоминаний.

У него не было ни семьи, ни друзей — он при такой жизни не мог позволить себе завести семью или сблизиться с кем-то настолько, чтобы стать другом. Ведь дружба подразумевает отсутствие лжи, семья — какую-то стационарную точку для проживания, а это приводит к уязвимости и, как следствие, к гибели.

В конце концов за ним накопился такой груз совершенных убийств, что кто-то наверху сказал: «Хватит! Он зажился! Он знает слишком много!» — и его попытались убрать.

О нет! Они научили его слишком многому, чтобы он мог так просто позволить себя грохнуть. Он ушел, уничтожив своих «чистильщиков», вот только и жить как прежде он тоже не мог. Все ждали, что он, любитель хорошего вина, красивых женщин, кинется в бега за границу — благо у него были заграничные паспорта нескольких стран на разные имена, — но Андрей, поразмыслив, поступил по-другому: он ушел в монастырь. Да не в такой монастырь, где рядом были большие города, комфорт и сладкая жизнь, а в настоящий — в тайге, далеко на севере, где монахи действительно думали о Боге, а не притворялись, мечтая во время молитвы о сладкой еде и удовольствиях.

Начал он с самых низов, послушником, а через два года принял постриг. Теперь его звали Андреем. Имя, которое дала ему мать в глухой пензенской деревеньке, осталось в прошлом, имя Андрей пристало к нему так, как будто было всегда связано с его личностью.

Вначале он не предполагал оставаться в монастыре долго — мол, отсижусь, пережду, пока гроза не пронесется над головой, а потом и вернусь в мир. Он не мог даже снять деньги со счета — его могли отследить, вычислить его передвижения.

Наличных ему едва хватило, чтобы доехать до дальнего монастыря, и то на попутках, так как вокзалы и аэропорты были для него закрыты. Убийцу неожиданно легко приняли в монастырь — он представил поддельный паспорт, — люди тут были просты и доверчивы, как и многие в глубинке, выделили келью, в которой он и жил уже три года.

Первое время Андрей посещал молебны, будто выполнял докучливую, но необходимую работу, как в армии, — ну надо так надо. Стой на коленях и повторяй молитву. Днем работай на послушании — копай, таскай, пили и руби.

И только вечером он оставался наедине со своими мыслями, в строгой келье. Не было телевизора, не было Интернета, не было книг — ничто не мешало мозгу перерабатывать всю ту информацию, что скопилась за годы.

То, чему Андрей не позволял вылезать на свет божий, начинало прорываться из-под поставленных им блоков — трупы, убийства, кровь. Он вертелся на постели, но мысли не оставляли его, перед глазами стояли сцены убийств, страшные картины, не оставляющие его ни днем ни ночью. Он не мог исповедаться — не решался. Во-первых: как отреагирует монашеская братия на появление в их рядах такого монстра, исчадия ада? Во-вторых: а если кто-то проговорится? Он боялся навлечь беду не только на себя — ведь могли зачистить и свидетелей, которые его видели и которым он мог что-то рассказать о своих делах на той же исповеди.