Норби (СИ) - Валентинов Андрей

Аллен взглянул недоверчиво. Я улыбнулся.

– Гертруда Веспер.

Полюбовавшись, как он ловит собственную челюсть, я снисходительно кивнул.

– Справишься!

С вербовкой Аллен справится, не впервой, но вот со всем остальным. Сейчас я расскажу ему об операции «Мессершмитт», данные проверены, у Ковбоев есть агент из Германского сопротивления. В Берлине готовят визит Геринга в Лондон. Толстяк подпишет договор о ненападении, но это лишь бумажка, не первая и не последняя. Главное в дополнительных протоколах, которые вслух поминать не станут. Рейх обязуется не трогать остаток Польши, а Британия – помогать Франции. Во что это выльется, никто не знает, но в Лондоне уже разрабатывается проект создания единого франко-британского государства, причем Лев согласен ограничиться северными департаментами, прилегающими к Каналу. А еще колонии и флот, как торговый, так и военный.

А в Польше поднимают голову сторонники реванша, причем в союзе с Рейхом. Самый страшный сон Сталина: польско-германский поход на Восток.

И все это расхлебывать тебе, Аллен!

– Сраное дерьмо! – резюмировал он, забыв про всякие Гарварды. – Мы останемся без союзников в Европе!

Я охотно кивнул.

– Оно самое, причем на лопате и прямо нам в морду. Ничего, вернусь в Монтану, прикуплю ружье и займусь стрелковой подготовкой. И полосу препятствий организую – прямо возле бензоколонки. Буду восстанавливать форму и ждать повестки. А ты работай!

Аллен метнул в меня папкой, но я был наготове – поймал еще на подлете и отправил обратно. Он тоже не сплоховал, все-таки бейсболист, пусть и отставной.

– Значит, Консула и всех прочих будешь курировать, сидя на бензоколонке возле Скалистых гор? С нашей профессией в отставку не уходят, Норби! Боссом тебе уже не быть, но помощником назначат. По секрету скажу: уже назначили, утром шифровку получил.

Аллен не шутил, да и мне стало не до веселья. Помощники бывают разные.

– Помнишь твою докладную о Транспорте-3? Главный ее прочитал и даже собрал специальное совещание. Вначале тебя хотели отправить на принудительное лечение, но потом решили не миндальничать. Ты Аргентину выдумал, вот и будешь ею заниматься. Отныне все Капитаны Астероиды и Черные Властелины – твои. А ты работай!

Помощник Президента Соединенных Штатов Америки. Я помотал головой. Не помогло.

– А задача? Чего хочет ФДР?

Аллен невозмутимо пожал плечами.

– Ты и сформулируй.

Я встал, подошел к подоконнику и взглянул сквозь давно не мытые стекла на легкие белые облака, плывущие в голубом просторе. В знойном небе пылает солнце, в бурном море гуляют волны, в женском сердце царит насмешка, в женском сердце ни волн, ни солнца. Знал бы я тогда, чем все кончится!

– Они вернутся, Аллен. Через год, через два, через три. Клеменция высадит десант, и над Европой загорится фиолетовый огонь. Мы не сможем их победить, но по крайней мере должны знать, что делать.

Он что-то ответил, но я не слушал, смотрел в небо. Пока мы бессильны, но это пока. У Дяди Сэма – много!

Эх, Аргентина, красное вино!

5

Они прощаются посреди Последнего поля. Ветер уносит негромкие слова, пыль оседает на губы. Двое, неотличимые ни лицом, ни голосом, но все-таки разные. Смерть стоит рядом, но не торопит, ждет терпеливо. И у Нее случаются слабости, и Она иногда чувствует вину.

– Это несправедливо! – говорит один, глядя в чужое лицо, словно в зеркало. – Я пойду с тобой, ты – это я, я – это ты!

Второй стряхивает ладонью пыль с лица-зеркала.

– Справедливо! Ты ушел, появился я. Теперь ты вернулся, значит, мое время кончилось. Каждому из нас отвечать за свое.

Первый хочет возразить, но второй не слушает, он уже рядом со Смертью. Та кивает, кладет ему на плечо желтую кость ладони.

– Пойдем, мой Никодим! Оркестр уже играет, но если хочешь, выбери музыку сам. Не ошибись, это твой последний вальс.

Ответ звучит негромко, почти неслышный в шуме ветра.

– «Дунайские волны».

Первый смотрит им вслед, но пыль взмывает смерчем, заслоняя серый простор. Ни земли, ни неба, все тонет в безвидной темени, исчезает, стирается. И только издалека легким, почти неслышным эхом…

Антин Немоловский-Косач открыл глаза, но музыка исчезла не сразу. «А ночью встает над тобою луна, и песню поет голубая волна». Он сцепил зубы, пытаясь прогнать морок. Смерть, Последнее поле. Ерунда, он жив! Это главное, все прочее приложится.

Белый потолок, белые простыни, цветы на подоконнике, нехитрый больничный уют. Врач говорит, что дела идут на поправку, операция прошла успешно, скоро к нему вернется память.

Врач – англичанин, по-немецки говорит с сильным акцентом. Веллингтон Хоспитал, Лондон. Сиделки говорят по-английски, ему показывали британские газеты, по радио тоже английская речь.

Но почему?! Последнее, что он помнит – горящий вагон и пламя, бьющее в глаза. Эвакуация из Белостока, в кармане фальшивые документы на имя гимназиста Земоловского. Великобритания? Может, это игры Дефензивы, тамошние штукари могут придумать и не такое? Он поверит, расслабится, начнет задавать вопросы, а потом рассказывать сам.

Антин ни о чем не спрашивал, на вопросы отвечал коротко, смотрел, слушал, сопоставлял. Газеты июньские, в них пишут, что война кончилась, Советы аннексировали Галичину. Пальцы невольно сжимались в кулак. Почему он здесь, почему не дома? Друзья наверняка не смирились, они воюют, убивают проклятых коммунистов, защищают от них народ. Ничего! Если это действительно Лондон, а не варшавская тюрьма, он встанет, наберется сил – и вернется. В британской столице работает Евген Ляхович, представитель ОУН в Объединенном Королевстве, первым делом надо с ним встретиться.

Ни о чем ином не думалось, даже о Ядзе. Она сейчас с отцом, в Варшаве, рядом с ней крутятся блестящие паны-офицеры с набриолиненными усами и звонкими шпорами. О скромном гимназисте панна Сокольницкая наверняка уже забыла. «Прощай! И. Спасибо за цветы, они очень красивые!.».

Подпольщик Немоловский-Косач ни о чем не жалел, даже о Ядзе, даже о сгоревшей памяти. Главное осталось с ним: детство, мать с отцом, родная речь, и его борьба. Месяц май 1939-го исчез без следа – пусть! Прошлое в прошлом, главное – впереди.

– Говорят, вы оплатили мою операцию, госпожа Фогель? – спросил он у той, что пришла его навестить. – Спасибо! До самой смерти буду помнить, но. Почему? Мы даже не знакомы.

Сероглазая девушка не спешила с ответом. Смотрела странно, словно перед ней на больничной койке лежал мертвец. Антину стало не по себе. Сгоревший навсегда май отозвался внезапной болью. Кажется, он что-то потерял, что-то очень и очень важное.

– Рада, что вы живы, господин Немоловский, – наконец, ответила она. – Врач сказал, что вы стали самим собой, таким, как были прежде, до контузии. И это очень хорошо. Я оплатила операцию в память о моем друге, смелом, честном и наивном парне.

– А как его звали? – спросил он, потому что промолчать было невозможно. Чья-то жизнь оборвалась, а ему повезло. Справедливо? Кто скажет? Но справедливости нет – даже на Последнем поле.

– Как и вас. Антон. Антек.

4

Я выбрал скамейку как раз напротив Шекспира. Тот был занят – смотрел в Вечность, опираясь на какое-то подобие гостиничной тумбочки. Памятник был серым, дом за ним – красным с бурым оттенком. Лестер-сквер, «Земля Театра», если верить знаку, установленному чуть дальше, за рядом скамеек. Интересно, почему мы встречаемся именно здесь?