Дэн Симмонс - Пятое сердце
– Господи, – повторил он.
Заболоченные пески преобразились более чем в квадратную милю белых каменных улиц, умопомрачительных белых зданий, исполинских куполов, статуй, ажурных мостов, зеленых лужаек и цветников.
В лучах солнца казалось, будто Белый город светится изнутри. Джеймс даже зажмурился. Чикаго гордился современной архитектурой – после ужасного пожара 1871 года его отстроили практически заново, – но по сравнению с этим дивным белым видением он был убогим, грязным, Черным городом. Его высокие кирпичные здания закрывали свет домам пониже, линии надземного трамвая не давали солнцу проникнуть в темные каньоны улиц. Если не считать строений, выходящих на озеро Мичиган, Чикаго представал пешеходу лабиринтом тьмы, грязи, шума и копоти. Обожаемый Лондон Джеймса был пожалуй что и грязнее, но по крайней мере бо́льшую часть года целомудренно прятал свою нечистоту за плотным угольным смогом.
Молчавший до сего времени Холмс внезапно взял на себя роль экскурсовода:
– В Белом городе четырнадцать так называемых Больших зданий. То, к которому мы приближаемся, называется Павильоном изящных искусств и мануфактур. Его площадь – миллион триста тысяч квадратных футов. Свод длиной триста шестьдесят восемь футов расположен на высоте двести шесть футов. Только в нем одном поверхность, требующая покраски, составила тринадцать акров. Помимо Больших зданий, в Белом городе воздвигнуто еще двести строений, в том числе по одному на каждый из сорока семи штатов и на все территории.
Джеймс улыбнулся. Забавно, когда у тебя персональный гид с британским акцентом. Некоторые пассажиры придвинулись ближе, чтобы послушать Холмса.
– Когда первого мая президент Кливленд включит рубильник, – продолжал сыщик, то ли не замечая новых слушателей, то ли предпочитая не обращать на них внимания, – динамо-машины Белого города обеспечат в три раза больше электрической энергии, чем доступно сегодня в Чикаго, и в десять с лишним раз больше, чем на Парижской выставке восемьдесят девятого года. В Белом городе более ста двадцати тысяч ламп накаливания; семь тысяч дуговых ламп будут освещать его бульвары, площади, улицы и фонтаны. Темных уголков почти не останется, и устроители наняли собственные полицейские силы – две тысячи Колумбовых гвардейцев, – чтобы не только задерживать нарушителей общественного спокойствия, но и предупреждать любые незаконные действия до их совершения. Ни у одного города Европы или Америки нет столь просвещенной стратегии охраны порядка.
– А что это большое, но уродливое и незаконченное чуть дальше к северо-западу от Павильона изящных искусств? – спросил Джеймс, указывая тростью. – По виду там строят Ноев ковчег.
– Это ответ Белого города Эйфелевой башне, которая произвела такой фурор на Парижской выставке, – сказал Холмс. – Некий мистер Феррис строит огромное Колесо обозрения. Каждая из тридцати шести кабин, размером с железнодорожный вагон, вместит до сорока человек. При каждом обороте пассажиры будут подниматься на высоту двести шестьдесят четыре фута, откуда – как обещают мистер Феррис и устроители выставки – им откроется замечательный вид на озеро Мичиган, Белый город, включая Мидуэй-Плезанс со всеми ее аттракционами, и крыши Чикаго. То, что вы видите сейчас, – леса для нижней половины конструкции. Скоро привезут и установят ось – как я слышал, самую тяжелую стальную деталь, когда-либо изготовленную в этой части света. Она имеет в длину сорок пять футов и весит сорок шесть тонн. Ей предстоит выдержать вес стального Колеса, кабин и людей, в шесть раз превосходящий массу какого-то подвесного моста через реку Огайо в Цинциннати, о котором вы, американцы, упоминаете с такой гордостью. Администрация Белого города и мистер Феррис уверяют, что Колесо будет закончено и начнет возить пассажиров к середине лета, если не раньше.
– Откуда у вас все эти сведения, мистер Холмс? – спросил Джеймс. – Так не похоже на вас – сыпать фактами и цифрами.
Холмс, отвернувшись от Белого города, прислонился к поручню и с улыбкой проговорил:
– Да, с арифметикой у меня порой плоховато, на что не раз указывал мой брат Майкрофт. Однако вчера, пока вы в гостинице беседовали с хворающим мистером Клеменсом, мне провели индивидуальную экскурсию, а даже тупица способен запомнить несколько фактов на короткий период времени. Я уверен, вам известно, что именно так в Кембридже и Оксфорде сдают экзамены с отличием.
«Колумб» по большой плавной дуге огибал пирс, который на две с половиной тысячи футов вдавался в озеро Мичиган. Повсюду стояли тачки и суетились рабочие. Здесь сооружали Движущийся тротуар; он шел прямой линией по всей длине пирса, а в конце поворачивал, образуя кольцо.
– Поездка от пирса, к которому будут подходить пароходы, до ворот ярмарки будет стоить десять центов, – заметил Холмс, по-прежнему стоя спиной к берегу. – Полагаю, бо́льшая часть прибывающих первый раз прокатится на нем хотя бы из любопытства.
Джеймс засмотрелся на миниатюрные лагуны, лесистый остров и каналы, идущие через весь Белый город. Строители превратили гнилое болото в более чистую, светлую, просторную версию его обожаемой Венеции.
– И все это за двадцать один месяц, – сказал Джеймс, словно читая мысли сыщика. – Где президент произнесет речь и включит рубильник?
Холмс повернулся и указал тростью:
– Видите за колоннами, или Перистилем, купол на дальней стороне лагуны – на одной прямой с высоким закутанным пьедесталом, на котором в день открытия все увидят статую Республики работы Сент-Годенса? Да, тот, что с четырьмя павильонами по углам. Это Административный корпус. С него будут выступать президент и другие высшие лица. Они будут повернуты в эту сторону, к озеру и статуе. Надо полагать, взволнованная американская публика заполнит все дорожки до самого Перистиля.
Холмс протянул Джеймсу складную подзорную трубу. Писатель направил ее на купол, подкрутил резкость и сказал:
– Там что, ангелы? На верхней галерее Административного корпуса, прямо под куполом?
– Восемь групп ангелов, – ответил Холмс. – Все трубят в трубы, возвещая триумф мира во всем мире, хотя, боюсь, тут они чрезмерно оптимистичны. Помимо сотен электрических лампочек на верхних ярусах и куполе Административного корпуса, галерею, на которую вы смотрите, будут освещать большие газовые фонари.
– Господи, – проговорил Джеймс, направляя трубу на мириады беломраморных дворцов, украшенных бесчисленными статуями, башенками, арками и узорными фризами. – Я удивлюсь, если после окончания выставки жители Чикаго не переберутся в Белый город.
– В таком случае они станут бездомными после зимы-другой или даже через несколько месяцев чикагских ливней, – заметил Холмс.
Джеймс опустил подзорную трубу.
– Что вы хотите сказать?
– Хотя на строительство пошло много стали и чугуна – восемнадцать тонн только на большие павильоны, как мне говорили, – а также дерева, то, что издали кажется мрамором, на самом деле – гипс.
– Гипс?
– Вернее, смесь гипса, цемента и пакли, покрашенная снаружи, чтобы создать видимость прочного камня. Все большие здания, почти все павильоны штатов, значительная часть статуй и барельефов сделаны из этого материала, который в жидком виде весьма пластичен. И легче дерева. Тем не менее на строительство Белого города ушло более тридцати тысяч тонн гипсоцементно-волоконной смеси.
– Так здания не рассчитаны на долгий срок? – произнес Джеймс с горечью разочарования. Как ни странно, он успел проникнуться гордостью за своих соотечественников, сотворивших такое чудо в столь недолгое время.
– Не рассчитаны, – подтвердил Холмс. – Хотя, если их регулярно красить, они могут простоять несколько лет. Однако, предоставленные власти стихий, великолепные сооружения, которыми вы любуетесь, сгниют, как свадебный пирог мисс Хэвишем, менее чем за год.
Джеймс отдал Холмсу подзорную трубу, тот сложил ее и убрал в карман. «Колумб», описав широкую дугу, шел теперь вдоль берега назад к Черному городу. Писатель подумал, что американцы, как никто, умеют создавать метафоры своей страны. В данном случае это прекрасное и здоровое мраморное будущее – без мрамора, который придал бы ему прочность.
– Ладно, – сказал Джеймс, все еще огорчаясь, что его американская Венеция оказалась марципановой. – Как я понимаю, дальнейшая судьба Белого города – не наша забота.
– Да, – согласился Холмс. – Так или иначе, наши заботы кончатся к вечеру первого мая.
Глава вторая
Понедельник, 10 апреля, 11:20
За трое суток до пароходной экскурсии к Белому городу и через день после отъезда из Вашингтона Джеймс стоял на семейном участке Кембриджского кладбища. Последний раз он был здесь чуть меньше десяти лет назад, когда примчался в Америку к умирающему отцу, только чтобы узнать, что Генри Джеймс-старший отошел за час до того, как его сын ступил с парохода на бостонскую пристань. В новогодний вечер писатель в одиночестве пришел к заснеженной могиле, которую закидали мерзлой землей всего десять дней назад. Уильям (он не смог вовремя приехать из Европы) написал отцу прочувствованное письмо, но оно, как и Генри, опоздало. День выдался на редкость морозным, хотя небо было чистое и ясное, – и Джеймс помнил облачко пара у себя изо рта, помнил, как немели от холода пальцы на ногах, когда он читал письмо Уильяма. Оно начиналось: «Дражайший батюшка…» Дальше шло несколько страниц метафизических рассуждений – продолжение споров, часто ожесточенных, которые Уильям вел с отцом десятилетиями. Заканчивалось письмо словами: «До свидания, дражайший батюшка, а если мы не свидимся – прощай и будь благословен!» Джеймс точно не плакал в тот день десятью годами раньше, потому что если бы плакал, слезы замерзли бы у него на щеках.
