Пол Макоули - Паутина

В одном месте, где-то среди развалин на Олд-стрит, меня догнал патрульный автомобиль. После того как патрульные пристроились ко мне в хвост, я повел машину с максимальной осторожностью. Когда они включили мигалку и сирену, сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

Но вот их машина вывернула на встречную полосу и понеслась вперед с огнями и визгом. Я съехал к тротуару, заглушил двигатель и вскрыл последнюю банку пива. Я понимал, что надо кончать с выпивкой за рулем, но мне требовалось рулить всякий раз, когда шалили нервы, а я не мог вести машину и не пить. Мне необходимо было отрешиться от своего бренного тела, стать пассажиром в собственной черепушке, причем на всю поездку, а не только на ее часть.

Я допил пиво и вспомнил Криса Фрейзера. Еще один коллега. Его ранили в выходной день. Он шел домой по Гринлейн, когда увидел беспорядок в лавке, торгующей спиртным навынос. Какой-то тип бейсбольной битой крушил бутылки на полках и вопил в лицо владельцу, что если тот не откроет свою вонючую кассу, то будет следующим. Крис вошел и велел парню положить биту. Завязалась драка. Крис поскользнулся на разлитом кларете. Парень жестоко избил Криса, взял две упаковки жвачки и ушел. Крис месяц провалялся в больнице с черепно-мозговой травмой, сломанными ребрами и раздробленными костями правой руки, той, которой он закрывался от ударов. Он вернулся к работе, но стал страдать жуткими головными болями и полностью потерял выдержку. Начал мертвецки пить. Дважды получал дисциплинарное взыскание, затем его временно отстранили от дел. Шесть месяцев спустя он шагнул навстречу грузовику на шоссе А10.

Не знаю, потерял ли я выдержку после того, что случилось со мной в пору Инфовойны. После Спиталфилдса с той мертвой девушкой, мертвым парнем и мертвыми полицейскими, после внутреннего расследования и политического компромисса меня никто не проверял. У меня не хватило духу уволиться, хотя я знал, что начальство будет счастливо, если я уйду. Мне уже предлагали досрочную отставку. Когда я ее отверг, мне дали спокойную непыльную работенку в Т12: принеси, подай, уйди, не мешай, зарегистрируй и рассортируй. Это была моя естественная среда обитания, но мне катастрофически не хватало всего остального, и я начал заполнять пустоту выпивкой и ночными поездками. И знал, что рано или поздно попадусь кому-нибудь из полиции или охраны, лишенному сочувствия.

Мои мысли вновь и вновь возвращались к серебряному креслу, как язык возвращается к шатающемуся зубу. Трон для детской игры посреди лужи крови, и еще два угла треугольника: веб-камеры, трепещущие от сведений о том, что сделали с девушкой, которая там умерла. Я болтал с Макар-длом о компьютерах и веб-камерах как о пустяках, потому что хотел досадить Варному. Но я понимал, насколько они важны. Ибо над компьютерами, как и над их владелицей, совершили насилие. Кто-то, почти наверняка настоящий изверг, лишивший жизни девушку, вынул винчестеры из компьютеров, забрал информацию, которую они содержали. Здесь можно будет найти какие-то зацепки. Шанс на избавление, на поворот к лучшему.

Труп девушки. Серебряное кресло… Я выбросил пустую жестянку в окно и покатил к дому.

Я знаю, что я — нетипичный полицейский. У идеального сыщика нет ни истории, ни семьи. Он — одинокий рыцарь, посвятивший жизнь свершению высшей справедливости. Или упрямый чудак, обладатель тайного знания и обостренной интуиции. Хотя большинство полицейских, глядя вам прямо в глаза, скажут, что служить в полиции — их призвание, у каждого есть свои, настоящие причины. Одни ищут острых ощущений. Другим нужна надежная работа, чтобы растить детей и выплачивать кредит. Я же пошел в полицию потому, что не мог попасть в армию, а теперь сильно подозреваю, что в армию мне хотелось из-за того, что мне недоставало семьи.

Меня воспитала бабушка. Бабушка Сесилия. Мой отец оставил мою мать, когда мне было шесть лет, а у матери произошел какой-то нервный срыв, и ей понадобилось уехать. Вот бабушка Сесилия и взяла меня к себе. Позднее мать, пристрастившуюся к либриуму, выписали из санатория, и она поселилась у своей незамужней тетки в Чизвике. Я приезжал туда каждое воскресенье. Иногда, если везло с погодой, мать водила меня поиграть в парке возле метро. Или мы гуляли по дорожке вдоль Темзы. Она была женщиной с гонкими костями — моя мать. Из-за нервного истощения она сильно исхудала. Оглушенная либриумом, она, по-видимому, боялась реально смотреть на мир. Любой пустяк — будь то тучка, закрывшая солнце, или несвоевременное требование мороженого — ввергал ее в приступ панической нерешительности, а затем она разражалась горькими беспомощными слезами. К своему стыду, я испытал облегчение, когда она скончалась после шести лет медленного угасания. К тому времени я был самоуверенным и не сентиментальным двенадцатилетним подростком, который во время похорон матери сбежал от неловкого сочувствия взрослых и бесцельно шел вперед, пока — много часов спустя (уже давно стемнело) — полиция не подобрала меня в Даличе и не доставила домой.

Я так и не узнал, почему мой отец нас бросил. Помню горькие споры шепотом за запертой дверью, выкрики, рыдания, гнетущую тишину. Но я был еще слишком мал, чтобы понимать, что происходит. Теперь-то я уверен — дело в другой женщине. Мой отец был на двадцать лет старше матери, армейский сержант. После увольнения он стал страховым агентом, стучал в двери и продавал беднейшим из бедных полисы со взносами в несколько пенсов в неделю на покрытие расходов на кооперативные похороны с мишурой. Я выбросил его из головы перед сороковым днем своего рождения. Тогда я узнал, что он переехал в Саутхемптон, женился вторично и умер, и что у меня есть единокровный брат. Я узнал также, что моего отца с позором уволили из армии после двух лет службы за кражу и что его дважды арестовывали за кражу со взломом. И хотя ни один из арестов не привел его в тюрьму, я уверен, что воровство, а не страхование, было его истинным занятием.

Бабушка овдовела во время Второй мировой войны. Гладкое молодое лицо моего деда взирало с полудюжины потускневших фотографий в дешевых рамках на полочке над газовым камином. Дед служил на торговом судне и погиб, когда судно подбила торпеда в Северной Атлантике в 1943-м. Бабушка больше не выходила замуж. Она едва сводила концы с концами, получая вдовью пенсию, а также чиня и перешивая одежду для роскошной химчистки в Уэст-Энде. Свою маленькую муниципальную квартирку с двумя спальнями она содержала в образцовом порядке. Каждый понедельник кипятила белье в алюминиевом баке, помешивая его большим деревянным черпаком, а затем пропускала все через каток. Каждый понедельник скребла свое крылечко, варила джем из ежевики, собранной на пустоши, и любила вечерами сидеть в кресле, украшая прихотливой вышивкой бальное платье или распуская рукава вязаной кофты и слушая радиопередачи по большому ламповому приемнику, шкала которого, круглая и сияющая, словно полная луна, была помечена дюжиной диковинных названий: Люксембург, Хил-версюм, Гельвеция, Атлон…