Сергей Алексеев - Молчание пирамид

В первый момент Самохин пожалел, что приехал и потерял время, однако сиделка — учительница из Калмыкии, приехавшая на заработки в Москву, развеяла сомнения.

— Ничего, не обращайте внимания. Он, конечно, неадекватен, но больше прикидывается. Мы иногда разговариваем с ним на равных. Эмилий Карлович бывает еще таким философом…

— А как же песочница?..

— Он любит пустыню. Это ему внук сделал мини-Сахару. С ним ведь очень тяжело, все время надо чем-то отвлекать…

— Странно… Он что, жил когда-то в пустыне?

— Да нет вроде… Я точно не знаю.

— Вспоминает что-нибудь из прошлого?

— Прошлым он и живет, как все старики. Детство вспоминает, как на коне катался, войну…

— Имена называет?

— Называет какие-то…

— Что-нибудь о Ящере говорил? Сиделка пожала плечами.

— Не помню… Вроде не слышала. Я с ним третий месяц сижу, а устала…

Она провела Самохина через двор к песочнице, склонилась к Допшу и крикнула в ухо:

— Эмилий Карлович, к вам пришли!

— А?.. — Он еще был и подслеповатый. — Кто? Где?..

— На самом деле он все слышит и видит, — шепнула сиделка. — Такой характер…

Удостоверение полковника произвело на Допша обратное впечатление: не то что рассказывать что-то, вначале и разговаривать отказался.

— Идите отсюда! — показал он на калитку. — Я вас, б…, видеть не хочу!

И снова встал на коленки с малой саперной лопаткой.

Однако при этом заметно разволновался, руки затряслись, блуждающий взгляд отяжелел — реакция на раздражитель была, значит, память утрачена не совсем. Он начал было копать песок, но вдруг заплакал навзрыд, превратившись из ребенка в маленького, жалкого и смертельно обиженного старичка.

Самохин присел на край песочницы и стал пересыпать песок из руки в руку. Сиделка умела утешать старика, заворковала ласково, вытерла платком лицо и подала лопатку.

— Надо сегодня закончить, Эмилий Карлович. Нам еще много копать…

Он же обернулся к Самохину с совершенно осмысленным взглядом.

— Что это вспомнили про меня?

— Да времена изменились. — Разговаривать с ним нужно было, как с нормальным человеком. — Теперь мы возвращаемся к тому, чем вы когда-то занимались…

Допш не утратил способностей к анализу, но его философия была с налетом злости и некой отстраненностью.

— Чем же они изменились-то? — с горькой насмешливостью спросил он. — Как сидели наверху безмозглые твари, так и сидят. А внизу — тупая, оголтелая толпа. Теперь у нее еще и другое на уме — деньги, капиталы. Так вообще голову потеряли! Посмотришь, несутся, как больные, ничего уже не видят. Спросить бы их — куда вы, люди? Зачем растрачиваете свою энергию на то, что завтра придется бросить в пыль?

— Но есть люди, которые всерьез занимаются исследованиями непознанного, неразгаданного…

— А зачем? Из любопытства?

— Не только… Ищут выходы из создавшегося положения…

— Ну и зря ищут. От современного человека сейчас ничего не зависит. Все, что он может, это еще больше усугубить свое положение.

Надо было уходить от фатальной темы поближе к письму Допша, адресованному в ЦК КПСС, но Самохин опасался спугнуть его прямыми вопросами.

— Значит, нам нет смысла трепыхаться?

— Вы не способны оценить грядущее. — Бывший смершевский сексот взял лопатку. — Вы привыкли воспринимать будущее, когда оно становится историей. И то не всегда справедливо. Если вам удастся сломать этот стереотип, тогда есть смысл. Однако в этом случае вам грозит психобольница с закрытым режимом.

Он сам выводил на нужную тему.

— Вам удалось сломать стереотип?

— Да, за что и поплатился девятью годами интенсивного лечения. Хотите — трепыхайтесь.

— За что же вас так? — участливо спросил Самохин.

— За что? — Допш копнул сухой, сыпучий песок. — Вот вы говорите, время изменилось… А ну, пойдите и скажите своему начальству, что, выполняя специальное задание, вы провалились под землю. В самом прямом смысле, на глубину примерно в восемьдесят метров. Да еще обнаружили там город из пирамид, который называется Тартарары. И что целый год ходили по нему и искали выход. Вам поверят? Только откровенно?

— В это поверить невозможно…

— Правильно. Сейчас вас просто уволят из органов за профнепригодность или слабое здоровье. А раньше кроме этого поместили бы в лечебное учреждение, чтоб не распространяли вредные слухи. Вот в этом отношении время изменилось.

Песочница и его абсолютно трезвые рассуждения никак уже не сочетались.

— Неужели вы в самом деле проваливались под землю? — осторожно спросил Самохин.

Допш посмотрел на него из-под кустистых и еще черных бровей.

— Слышали, есть такая клятва: чтоб мне сквозь землю провалиться?

— Ну, разумеется…

— А ну, поклянитесь, что пришли ко мне с чистыми помыслами!

— И что же будет?

— Вы сначала поклянитесь!

— Чтоб мне сквозь землю провалиться, — выдавил Самохин, глядя себе под ноги. — Я пришел с чистыми помыслами.

Бывший смершевец почему-то озлился.

— Конечно! Здесь не провалитесь, потому что под вами твердь. А есть места, где лгать нельзя! С чистыми он пришел…

— И где же такие места?

— Пожалуйста, могу указать. В Горицком бору.

— Что-то не слышал про такой бор…

— Как же не слышали? Там еще потом пустыня была, пески. — Допш явно забыл, где это, и растерялся. — Да все знают… Если ложно поклянешься, сразу в Тартарары…

— Это в Московской области?

— Вы что?.. Нет… Погодите, а где же Горицкий бор?

— Тартары — это так Сибирь раньше называлась, — подсказал Самохин.

Он просиял.

— Верно, в Сибири это!

— А в какой области?

— Не знаю… Тогда областей не было… Назывался Западно-Сибирский край.

— Может, там близко река была? — еще раз попробовал навести его Самохин: память у смершевца превратилась в пунктирную линию.

— Река была! — ухватился тот. — Сватья! Большая была, извилистая. По ней еще лес сплавляли!

— Разве есть такая река?

— Сейчас уже нет. — Он что-то вспомнил. — Еще тогда всю песком занесло…

На его лице возникла страдальческая гримаса, и это было единственным, что выдавало глубоко скрытую душевную болезнь. Однако при этом он вроде бы уже созрел, чтоб говорить о сокровенном.

— В своем письме вы писали о некоем пророке, — осторожно начал Самохин, — который должен явиться. Его имя — Ящер…

— В каком письме? — Допш привстал, руки его снова задрожали, лопатка выпала. — Я ничего не писал!

— К нам попало одно ваше письмо, старое, конца шестидесятых… В ЦК КПСС.

— Как это — попало?

— Нашли в вашей истории болезни.