Рэй Брэдбери - Миры Рэя Брэдбери. Т. 8. (дополнительный)

— Может, если он совсем новый, а все остальные, независимо от возраста, много старше. Он только родился. Мы — старые, умирающие. Он — добро. Мы — зло. Он хотел оставаться чистым. И выставил нас вон.

— Как?

— Просто тем, что он — это он. Такая стояла тишь, ты не поверишь. Нам казалось, что кто-то умер.

Очень скоро все это почувствовали, хотя не признались, просто сели в машины и уехали. Оркестр собрал инструменты и умчался на десяти лимузинах. За ним последние гости, вдоль озера, словно на ночной пикник, но нет — кто к самолету, кто в порт, кто в Голуэй, молча, трясясь от холода. А дом остался пустым. Даже слуги укатили на велосипедах. Прием кончился, не начавшись, потому что не мог начаться. Я говорила, что спала всю ночь на лужайке, наедине со старыми мыслями, и тогда поняла — кончились мои годы, я сгорела, как головешка, а пепел не может строить. Новая дивная птица молчала в морозной тьме. Я знала: ей ненавистно мое дыхание. Я кончилась. Она началась. Здесь.

Нора закончила рассказ.

Довольно долго мы сидели молча. Сумерки вползали в комнаты, гасили глаза окон. Ветер наморщил озеро.

Я сказал:

— Не может быть. Разумеется, ты проспишь здесь ночь, если захочешь.

— Убедись сам, чтобы больше не спорить. Попробуем заночевать в доме.

— Попробуем?

— Мы не продержимся до рассвета. Давай зажарим яичницу, выпьем чуть-чуть, рано уйдем спать. Ложись на одеяло. Не раздевайся. Ты еще поблагодаришь за этот совет.

За едой мы больше молчали. Выпили вина. Послушали, как в новом доме бьют новехонькие часы.

В десять Нора велела идти в спальню.

— Не пугайся! — крикнула она с лестницы. — Дом не желает нам зла. Просто он нас боится. Я буду читать в библиотеке. Когда соберешься, зайди за мной. На часы можешь не смотреть, я все равно не лягу.

— Я буду спать как сурок, — пообещал я.

— Будешь ли? — отвечала Нора.

Я забрался в новую постель и лежал в темноте, курил. Спать не хотелось, не было и страха. Я ждал чего-то необычного.

В полночь я еще бодрствовал.

Не заснул и к часу.

В три сна не было в помине.

Дом не скрипел, не вздыхал, не нашептывал. Он ждал, как и я, подстраиваясь под мое дыхание.

В три тридцать дверь моей комнаты отворилась.

Мрак шевельнулся во мраке. Лица и рук коснулся холодный ветер.

Я медленно сел.

Прошло минут пять. Сердце почти не билось.

Потом далеко внизу распахнулась входная дверь.

Опять ни скрипа, ни шороха. Только щелчок, да сильней потянуло сквозняком.

Я встал и вышел на лестницу.

Входная дверь и правда была открыта. Лунный свет заливал половицы, сиял на новых стенных часах. Звонко тикал недавно собранный механизм.

Я спустился и вышел.

— Ну вот и все, — промолвила Нора. Она стояла подле моей машины.

Я подошел.

— Ты ничего не слышал, — сказала она, — и все-таки слышал, верно?

— Да.

— Теперь ты готов ехать?

Я оглянулся на дом:

— Почти.

— Так ты понял, что все кончено? Что скоро заря нового дня? Чарли, мое сердце замерзло, заплесневело, гонит черную кровь. Ты же знаешь, Чарли, оно так часто билось под тобой, ты знаешь, какая я старая. Ты знаешь, сколько во мне темниц, и пыточных камер, и синих осенних сумерек. Ну…

Нора взглянула на дом.

— Вчера около двух я лежала в постели. Вдруг распахнулась входная дверь. Я поняла, что дом накренился, стряхнул щеколду и распахнул створки. Я вышла на лестницу. Внизу расстилалось лунное озеро. Дом словно говорил: скатертью дорожка, ступай молочной рекой, уходи в свою тьму, старуха, там тебе место. Ты беременна. В твоей утробе — переношенный младенец-призрак. Ты не разродишься, и однажды он убьет тебя. Чего ты стоишь?

Так вот, Чарли, я побоялась запереть дверь. Я знала, что это правда, мне здесь больше не спать. Я вышла.

У меня есть порочное логово в Женеве, я заберусь туда. Но ты моложе и чище, Чарли. Я хочу, чтоб дом остался тебе.

— Я не так молод.

— Моложе меня.

— И не так чист. Он прогнал и меня, Нора. Дверь моей комнаты отворилась.

— Ой, Чарли, — выдохнула Нора и коснулась моей щеки. — Ой, Чарли, — и потом, тихо: — Извини.

— Не надо. Поедем вместе.

Нора открыла машину.

— Можно я поведу? Мне хочется гнать до самого Дублина. Ты не против?

— Ничуть. А твои вещи?

— Те, что в доме, пусть ему и останутся. Куда ты?

Я остановился:

— Надо закрыть дверь.

— Нет, — сказала Нора. — Пусть будет открыта.

— Как… Туда заберутся.

Нора тихо рассмеялась:

— Но только хорошие люди, верно?

Я подумал, потом кивнул:

— Да.

Уезжать не хотелось. Я вернулся и встал у машины. Тучи сгущались. Пошел снег. Большие белые хлопья сыпались в лунном свете, мягкие и безобидные, как болтовня ангелов.

Мы сели в машину. Хлопнули дверцы. Нора включила зажигание.

— Готов? — спросила она.

— Готов.

— Чарли, — сказала Нора, — когда мы приедем в Дублин, поспишь со мной несколько дней? Не в том смысле. Просто мне нужно, чтоб кто-нибудь был рядом. Хорошо?

— Конечно.

— Вот бы… — Глаза ее наполнились слезами. — Господи, вот бы сгореть и начаться сначала. Сгореть, а потом снова войти в этот дом, жить там вечно, как сельская девушка, питаться ягодами. О, черт. Что об этом говорить?

— Поезжай, Нора, — сказал я мягко.

Машина тронулась. Мы мчались вдоль озера, взметая колесами гравий, в холмы, в заснеженный лес. На последнем подъеме Нора перестала плакать; она ни разу не оглянулась. Снег пошел гуще. Стрелка спидометра замерла на семидесяти. Мы ехали к темному горизонту, к холодному серому городу, и всю дорогу, не выпуская, я держал ее за руку.

ХОЛОДНЫЙ ВЕТЕР,

ТЕПЛЫЙ ВЕТЕР

— Боже праведный, что это?

— Что — «что»?

— Ты ослеп, парень? Гляди!

И лифтер Гэррити высунулся, чтобы посмотреть, на кого же это пялил глаза носильщик.

А из дублинской рассветной мглы как раз в парадные двери отеля «Ройял Иберниен», щаркая прямо к стойке регистрации, откуда ни возьмись прутиковый мужчина лет сорока, а следом за ним словно всплеск птичьего щебета пять малорослых Прутковых юнцов лет по двадцати. И так все вьются, веют руками вокруг да около, щурят глаза, подмигивают, подмаргивают, губы в ниточку, брови в струночку, тут же хмурятся, тут же сияют, то покраснеют, то побледнеют (или все это разом?). А голоса-то, голоса — божественное пикколо, и флейта, и нежный гобой, — ни ноты фальши, музыка! Шесть монологов, шесть фонтанчиков, и все брызжут, сливаясь вместе, целое облако самосочувствия, щебетанье, чириканье о трудностях путешествия и ретивости климата — этот кордебалет реял, ниспадал, говорливо струился, пышно расцветая одеколонным благоуханием, мимо изумленного носильщика и остолбеневшего лифтера. Грациозно сбившись в кучку, все шестеро замерли у стойки. Погребенный под лавиной музыки, управляющий поднял глаза — аккуратные буковки «О» без всяких зрачков посредине.