Лев Гурский - Есть, господин президент!

Удача нам сопутствовала еще минут десять-двенадцать. Все преграды между нами и Окрошкиным мы с Максом одолевали без проблем. Одна из вахтерш за полтинник согласилась приглядеть за мотоциклом, а другая — всего за стольник — забыла, что приемные часы уже закончились. Четверо охранников, проверив наши пропуска, легко допустили нас к лифту Сам лифт тоже не заставил себя долго ждать. В вестибюле девятого этажа оказалось всего два охранника, и среди них — ни одного, кто стал бы приставать к Максу с глупыми вопросами по поводу гражданства. На этаже мы не заблудились, потому что здесь было всего две «люксовые» палаты и на двери первой же я увидела надпись «А Окрошкин» — отчего-то без точки после инициала. Я велела Максу постоять в коридоре, приоткрыла дверь… И тут нашему везению пришел конец.

Адам Васильевич был не один. Его вообще не было видно за чужими спинами. Всю просторную одноместную палату заполняли суетливые силуэты в бело-зеленых халатах и марлевых масках. В воздухе пахло эфиром и висело неуловимое напряжение, какое бывает перед самым началом грозы: гром еще не грянул, дождь не хлынул, но вот-вот. Крайний из халатов повернулся на шум, шикнул на меня, а другой — тот, который был дальше от дверей, махнул повежливее, но тоже нетерпеливо. Мол, быстро закройте дверь и ждите.

Минут через двадцать из палаты вышел врач. Он стянул с лица маску и оказался Рашидом Харисовичем Дамаевым.

— Ну что? Ну как Адам Васильевич? Жив? — накинулась я на него.

— Тише, Яна, ради бога, — задушенным голосом попросил врач. — Не наседайте на меня так, вы прямо как ваш папа… Жив он, жив, хотя состояние его, конечно, оставляет желать… А главное, с утра все вроде устаканилось, и анализы были неплохие, и пульс, и температура. Но буквально час назад все как будто взорвалось и понеслось, мы чудом его стабилизировали. Судя по сетчатке, у него ко всему еще и микроинсульт. Сейчас он в искусственной коме, завтра мы его подержим на седативах, на анестетиках и, если с давлением — кровяным, внутричерепным — все останется без изменений, будем осторожно выводить. В любом случае, Яночка, — пока никаких посещений, и думать про это забудьте. Кома есть кома. Он все равно нас не слышит и не видит…

В полном раздрызге чувств я попрощалась с Дамаевым и двинулась обратно. Тактичный Макс отстал на несколько шагов, чтобы не нарушить моих переживаний. Но в больничных коридорах, даже самых элитных, фиг организуешь одиночество! На пути к лифту я едва не столкнулась с тремя господами, деловито шагавшими мне навстречу. Точнее, господином я бы назвала лишь одного из троицы — молодого, стройного, довольно симпатичного на вид. Двое остальных — значительно старше, мордатее и коренастее — выглядели сущими шкафами из мореного дуба: внутренние ящики этих шкафов одинаково оттопыривались слева, на уровне сердца. На всякий случай я оглянулась посмотреть, куда они пошли, и не без облегчения увидела, что все трое направились в палату напротив.

Едва Макс присоединился ко мне на площадке у лифта, я шепнула:

— Не нравится мне здешняя публика. Ты видел, каких два бандюги тут запросто прошли? А у дверей палаты Окрошкина, между прочим, ни охраны, ни милиции.

— Это ФСО, — сказал Лаптев. — Бывшее ГУО.

— А по-русски тебе трудно сказать? — тихо возмутилась я. — Что еще за ГУО? Группа Умственно Отсталых?

— ГУО — это сокращенно Главное управление охраны, — спокойно растолковал мне Макс. — Так раньше называлась ФСО, Федеральная служба охраны. Я просто знаю тех двух ребят, которых ты приняла за бандюг. Мы когда-то давно вместе работали, еще в ФСК, а потом их обоих забрали в ГУО — охранять разных шишек из АП… ну то есть из Администрации президента.

— Ненавижу эти сокращения, — заявила я Максу, сердитая на весь мир, — напридумывали их на наши головы, чтоб только воду замутить. Скоро вместо нормальных слов одни только дурацкие аббревиатуры останутся. ФСБ, ЦКБ, ГУО, ЗАО, ФИО, АО, а венец всему — ООО. То ли крик восторга, то ли сортир с одним лишним очком, то ли Общество Онанимных Олкоголиков…

И тут в моих мозгах что-то щелкнуло. Так у меня бывает с детства: я могу тупо глазеть на ребус или головоломку и так, и эдак, чувствуя себя темной беспросветной дурой. А потом вдруг на меня в один миг нисходит просветление — словно яркую переводную картинку кто-то освобождает от тусклой бумажной подложки.

Нечто подобное произошло и теперь. Телефонный треп, надпись на дверях больничного «люкса», пустая болтовня о сокращениях — все это сплелось вместе, перекрутилось, сжалось, потрескалось и распалось. Из шелухи выпало чистое голое семечко разгадки.

— Макс, — вкрадчиво спросила я, — а когда ты, например, видишь слово «АО», то о чем сразу думаешь?

— Это очевидно, — ответил Лаптев. — Любой нормальный человек знает, что АО — это акционерное общество.

— Точно! — воскликнула я. — Ты нормальный. И Вадик Кусин нормальный. Поэтому он тоже подумал про акционерное общество. А это Адам Окрошкин, его вензель! Это же он мне письмо прислал!

Глава двадцать шестая Где у чуда кнопка (Иван)

Слова «Нобелевка» и «молодость» — из двух непересекающихся множеств. Ты можешь совершить гениальное открытие хоть в двадцать лет, но о скорой награде даже не помышляй. Считается, что претендент на премию подобен марочному вину — чем больше время выдержки, тем качество и цена выше. Но это отговорка. Просто шведы — прирожденные садисты. Их академия в полном составе будет задумчиво ковырять в носу не менее полувека, втайне уповая на то, что кандидат решит свои маленькие проблемы собственными силами. Например, благополучно откинет копыта до срока. А если все-таки гений и через пятьдесят лет продолжит из принципа цепляться за жизнь, ему скрепя сердце повесят на шею золотую медальку с профилем папаши динамита. При этом все будут надеяться, что на радостях нобелиат уж точно гикнется или, как минимум, тронется умом. Обычно происходит второе.

Действительный член Российской Академии наук, член-корреспондент полутора десятков зарубежных академий, лауреат Нобелевской премии по физике восьмидесятилетний Марат Юльевич Ганский вкатился ко мне в кабинет на механизированном инвалидском электрокресле, простер вперед единственную руку и с ходу заорал:

— Ну! Что я вам говорил! Дождались? Допрыгались?

— Дождались чего? — очень осторожно переспросил я. Ход мыслей академиков предугадать трудно. Речь могла идти о чем угодно — от глобального потепления до роста цен на слабительные пилюли.

— Он еще спрашивает! Вот, быстро смотрите сюда!

С громким жужжанием кресло причалило к моему столу. Передо мной оказалась последняя страница ежедневной газеты — не из самых моих любимых, но и не оголтелая. Во всяком случае до дерзких статей про то, как в юности будущий президент Паша Волин забывал гасить свет в коммунальной уборной, здесь не опускались.