Надежда Попова - Ловец человеков

Местная церквушка финансировалась большей частью за счет перераспределения налогов, которым должен заниматься хозяин надела, — на одни только сборы от прихожан можно было только продержаться, но никак не быть. Однако когда, лишившись людей, барон перестал получать должное, церковь осталась вовсе без дохода; предыдущий же священник, похоже, не страдал от излишка благочестия и предпочел поискать счастья в иных местах, взяв то, до чего дотянулся.

— Вот я и решил, что — куда уж хорошего священника, хоть какого-нибудь бы… И подал прошение, чтобы позволили определить меня на «ускоренный курс» — основы, требник, pax vobiscum[10] и так далее. Нас, если вам доводилось слышать, зовут «фрюхами»… знаете — «скороспелыми»… Надо было возвращаться — нехорошо это, когда люди столько времени без духовного попечения, а приезжать к нам, пусть и на время, никто не хотел. Мне даже кажется, про нас вообще забыли…

— А ваш… «новый» барон?

Отец Андреас покривился:

— Я уже пытался и к нему обратиться, вот до чего дошло. Знаете, что он сказал, брат Игнациус? «Вот как стану вашим бароном, так подумаю». Я уж до греха дошел — припугивать его начал, что расскажу, как он тут разбой творит. Так он меня вообще в шею. Иди, говорит. Жалуйся. И вправду — ну, я рассказал бы о нем, так ведь императорская власть, прости Господи, далеко, а его люди — вот они, день пути к востоку — и все…

Священник умолк, но Курт чувствовал недоговоренность, повисшую в воздухе, — вот бы если б майстер инквизитор поспособствовал… Однако, вне зависимости от личного отношения Курта к барону, крестьянам и местному священству, здесь его власть действительно кончалась. Разве что сосед как-нибудь прилюдно ляпнет неприличный анекдот про Приснодеву, прости Господи…

На вопрос о местных жителях отец Андреас снова замялся, пряча глаза и опять начав с оправданий людских слабостей греховной природой человека; чтобы добиться внятного ответа, пришлось снова поднажать на пугливого святого отца. Хотя и здесь, как выяснилось, Курт не услышал ничего, о чем не догадался бы сам.

Когда крестьяне поняли, что их владетель утратил, собственно говоря, интерес как к своему имуществу, так и к ним самим, первым пробным камнем была попытка отказать в выплате налогов, за которыми в урочное время явился капитан в сопровождении всего одного старого солдата. В разговоре с деревенским старостой был упомянут и этот факт — в первую очередь. Правда, у старосты не хватило наглости на то, чтобы открыто отказаться платить; просто сказано было что-то в духе «капуста нынче не уродилась»…

Чтобы не ударить в грязь лицом, капитан настаивать не стал, и пару лет никто деревню не беспокоил. Крестьяне же, не обремененные работами на хозяйской земле, занялись собой и даже сумели наладить продажу излишков в обход хозяйской руки: подрядив тех, чьи дети служили в замковой страже, под охраной оных детей они отсылали обозы до ближайшей ярмарки, выручая не столько, чтобы жировать, но столько, чтобы не горевать от того, что потеряли покупателя в лице своего барона. Постепенно налоги таки стали выплачиваться, хотя и не слишком исправно, но по большей части крестьянство работало на себя. Придираться было некому — из всех людей барона только капитан да уже упоминавшийся старый вояка не имели семей либо хотя бы просто приятелей среди деревенских; Курт назвал бы это ученым словом «коррупция», вот только ему пока еще не доводилось слышать о «коррумпированности снизу»…

Правда, деревенской церкви все эти благости не коснулись ни в коей мере: крестьяне вспоминали о существовании своего священника, только когда надо было совершить крестины либо венчальный обряд, да еще, бывало, после особенно удачной воскресной проповеди о бедной вдовице и лицемерном богаче, в храмовом ящике для подаяния обнаруживалась мелочь…

— Id est[11] получается, — подвел итог Курт, — ваш барон совсем никак не принимает участия даже в таком деле?

— Ах, Господи, если б он допустил, чтобы в нем самом приняли участие! Ведь он-то как раз ни единожды к исповеди не подошел — больше десяти лет не был у исповеди, подумайте только! И в замке у него, я знаю, и все знают, никого из духовных лиц ни разу за эти годы не появлялось… Ведь ему немало лет, и Бог знает, может, не сегодня завтра он преставится, так что ж это будет, если человек такого положения уйдет к Господу без отпущения, нераскаявшимся? А ведь уныние — это такой грех, это смертный грех! А он…

Отец Андреас вдруг запнулся, кажется испугавшись столь резко прорвавшейся своей откровенности, довольно смелой в некоторых отношениях, однако продолжил — хотя, как заметил Курт, через силу:

— Я понимаю, что ваше дело тут другое, что бы вы там ни увидели в этих смертях… это не моего ума дело… Но как единственный священник в наших краях — прошу вас: вашей властью вы можете войти в дом этого затворника; поговорите с ним, наставьте его, образумьте! Вас он не посмеет не впустить, вас он не сможет не выслушать — хоть бы просто выслушал! Ведь меня он… не гонит, нет, просто не обращает на меня внимания; каждый раз он или спит, или болен, или еще чем занят — просто вежливо намекает мне через господина капитана, что видеть не хочет никого, в том числе… а может, и особенно — священника…

Курт молчал. Во-первых, размышлял над тем, как это молодому, в общем, человеку при такой жизни, каковую описывал ему сегодня отец Андреас, вообще пришло в голову принять сан. При жизни в таких условиях первое, что придет в голову, это собрать вещички и рвануть куда глаза глядят, а не заниматься сбором средств на ремонт церковной стены, не пытаться удержать от разгула целую деревню, не страдать о погибающей душе местного сумасшедшего барона…

А во-вторых, он пытался подобрать верные слова, чтобы отказаться от столь почетной миссии. Нельзя же было просто сказать, что это его первое расследование, что о богословии он говорил до сих пор только с товарищами по обучению и наставниками, а уж проповеди читать — это вообще не дело майстера инквизитора… Сейчас он олицетворяет для деревенского священника нечто вроде Великого Порядка, который есть надежда на свет, благополучие и покой — если не в сфере житейской, то уж конечно в духовной. Разбивать такие надежды он не хотел. И уж тем паче не хотел терять статус таинственного и почти всесильного представителя великого ведомства.

— Все, что в силах и праве, я исполню, — сделав торжественное лицо, заверил Курт, наконец подумав, что старика и впрямь было бы неплохо допросить. В конце концов, это его капитан проводил осмотр тел и места, стало быть, барон — косвенный свидетель…