Божественный и страшный аромат (ЛП) - Роберт Курвиц
Первый опубликованный текст по миру Элизиума.
Источник: архив zaum.ee
Республика Меск. Центральная площадь провинциального городка. На фасаде старой бетонной ратуши висит большой полотняный экран, на котором часа полтора назад показывали национальный информационный киножурнал. На углу тротуара сидят двое молодых людей весьма необычного вида и поведения.
— Х-ху-уй-й, — говорит младший из них, тщательно артикулируя и настороженно приподняв густые брови. Другой, с длинными висячими усами, как у Степана Презренного, улыбается и одобрительно кивает. Он поднимает указательный палец к небу и назидательным тоном произносит:
— Ебать твой хуй. Ебаться в хуй. Сквозь дырку в хуе.
Улыбающийся рот первого приоткрывается: видно, что возникший в голове образ вызвал у него дискомфорт, смущение и ужас, но он этому рад, потому что именно таких ощущений он и искал.
— Ты задрал уже трахать своих чёртовых сучек, — говорит он, теперь уже совершенно обычным голосом. Другой отвечает тем же тоном:
— Нассать в очко стоячим хуем.
Какое-то время они сидят просто так.
— Пиздоссанина, — испытывает удачу первый.
— Слово «конча», — отвечает второй. — Кончелыга, а еще кончеглот. Сперва надо добыть какого-нибудь вкусного ликерчику и хороших фабричных сигарет. Ну и взять чего-нибудь поесть не помешает. — Он встает: из-под кожаной куртки виден стройный торс, испещренный синими надписями татуировок; пояс штанов спущен так низко, что из-под него торчат лобковые волосы. Поза у него вызывающая. Другой придерживается того же стиля, но вместо кожаной куртки на нём расстегнутая клетчатая рубашка. Он ниже, коренастее и татуировок у него поменьше. Глаза у него большие и черные, а пухлые губы сложены бантиком. Волосы у обоих блестят от средства для укладки.
Эти двое — пидры. Это молодежное движение с подчеркнуто гомосексуальной эстетикой, основанное на протесте и эпатаже. Чтобы принадлежать к нему, необязательно быть настоящим гомосексуалистом. В случае неизбежно возникающей путаницы всегда можно сказать, что «ждешь подходящего человека», и все сочтут это довольно милым. Конечно, желающих набить тебе морду тоже будет достаточно, но это ничего. Пидры весьма уважают мордобой. С самого начала было понятно: просто вызывать омерзение недостаточно, ты должен внушать ужас, быть бандитом. Происхождение этого движения неясно, но более чем вероятно, что изначально оно было чьим-то художественным проектом, удачно распространенным через стратегически значимые точки.
Спустя время парочка возвращается.
— Ссакодрочер, — говорит высокий усатый пидр.
— Это такой дрочер, которому надо подрочить, чтобы поссать? — уточняет другой.
— Очень может быть. Звучит правдоподобно, — отвечает усатый. Назовем его Эстебан: это его имя. Второго зовут Хулио.
— Педрила мелкописечный, — говорит Хулио.
— Пидры! Они повсюду! — вдруг во всю мощь своих легких выкрикивает Эстебан. В этом вопле слышна неподдельная ярость, причина которой, однако, непонятна. Сделав это, он смущенно вздыхает и отпивает из бутылки. Они разжились сигаретами и курят. На тротуаре перед ними, будто солдаты, выстроились пачки, добытые в магазине.
Хулио слегка испугался, но не позволяет себе отвлекаться и весело продолжает:
— Педики обожают жопу.
— Жить без нее не могут. Сказать по правде, мало кто может. Учитывая это, имеет смысл поддерживать с ней хорошие отношения.
— А Насруддин ибн Насых — это настоящее имя?
— В некоторых странах даже очень распространенное, — отвечает Эстебан, сверкая глазами.
Хулио берет паузу, чтобы подумать. А потом говорит:
— Пиздятина.
— Наверни говна с-под жопы и запей моей кончой, — каким-то страдальческим голосом произносит долговязый бездельник, приподняв брови и пристально глядя на спутника. Оба разражаются смехом. Какое-то время они повторяют эту фразу на разные лады, меняя акценты и интонации, и в конце концов начинают ее петь. На манер хорала, на манер кабаре, на манер блюза и на манер кабацкой песни. Хулио по большей части фальшивит, но иногда попадает в ноты; Эстебан поет приемлемо, но иногда фальшивит. «Наверни говна-а с-под жо-о-пы-ы!», — выкрикивают парни; «И запе-ей моей кончо-ой!» — отражается от стен домов. Лучи полуденного солнца согревают их, и бетон, и пучки травы, пробившиеся между плитками брусчатки. Людей на площади мало и большинство обходят их по широкой дуге. На груди Эстебана красуется медальон в форме сердца: внутри него — крошечная копия известного по хроникам портрета Литы Зиппоры. Под ним из-под густой поросли волос проглядывают печатные буквы лозунгов: «ЭФФЕКТИВНАЯ ПЛАНОВАЯ ЭКОНОМИКА», «ВОССТАНИЕ МАСС» и «Я НЕ БОЮСЬ СМЕРТИ». У Хулио под левым соском подпись «Для мужиков», а ниже, возле пупка — выполненный посредственным художником с претензией на реализм половой член, как бы пробивающий кожу.
Приближается энергичный стук каблуков. К пидрам подходит одетая в небесно-голубой костюм крашеная блондинка средних лет. Воинственно подбоченясь, она обращается к парням:
— И что тут у нас? Бунт против грамматики? Или порядка слов в предложении? А может, против морали? Всех тех границ, которые строились на протяжении веков, и на создание которых были веские причины? Давайте уничтожим их: в ваших головах, в моей голове, и, может, в головах всех людей на свете? Вдруг это сделает реальность лучше? Но что, если вы ошибаетесь, мальчики? — Ее голос хорошо поставлен, интонации выразительные и плавные.
Эстебан задумчиво морщит лоб и не торопясь встает:
— Тут есть два варианта, прекрасная леди. Первый: вы несколько отстали от времени и не понимаете, откуда дует ветер. Вариант номер два: вы пропитаны моралфажеством до самого мозга костей. В этом случае вам стоило бы уяснить, что без таких, как мы, ваша идеология лишится всякого теоретического обоснования. Вы просто будете есть свои круассаны, глядя в вечность пустыми глазами: тысячи поколений пьют кофе в кофейнях, жуют круассаны, ходят на работу и носят красивые прически — и больше ничего. В любом случае… наши разногласия по поводу реальности непреодолимы. И продолжать разговор не имеет смысла. — Эстебан достает из внутреннего кармана куртки пистолет и направляет его на женщину, жеманно расслабив запястье и чуть скосив глаза: его рот приоткрыт, а язык ощупывает кончик уса. По лицу дамы пробегает тень ужаса, она разворачивается и почти бегом скрывается за ближайшим углом. Эстебан продолжает пантомиму еще некоторое время; затем, вздохнув, садится, сплевывает: «Тётки» и засовывает пистолет в штаны. Хулио безудержно хохочет, охая, отдуваясь и пытаясь остановиться.
— Ага, в жопу ее, эту реальность, — говорит он наконец, утирая глаза рукавом рубашки.
— Эти тётки — никчёмные тряпки. Как можно воспринимать моралфажество всерьез, если его гвардия так просто сбегает с поля боя? Как думаешь: может эта тетка организовать высадку, привести подкрепление из-за другого угла — или, я не знаю, спуститься с ним на веревках с крыши ратуши — и с помощью этой блестящей демонстрации силы восстановить превосходство нормальной морали и реальности? Можешь такое представить? — возмущенно спрашивает Эстебан.
Хулио смеется:
— Не могу, вообще
