Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

Я прокрутила это в голове несколько раз: картина была неприятная во всех отношениях, даже если убрать из неё наблюдателей. Сделала несколько глубоких вздохов, вытащила из шкафа аптечку, — и вернулась в комнаты мужа.

Ёши сортировал рисунки. Он собрал их с пола мастерской, просматривал по одному, и какие-то сминал и отбрасывал в коробку, а какие-то — разглаживал ладонью и складывал отдельно.

— Покажи щёку, — неуверенно предложила я.

— Ерунда.

— Я обработаю.

— Царапина.

— Извини.

— Что?

— Я не должна была. Даже с чернокнижниками нужно использовать рациональные…

Ёши наконец поднял на меня взгляд и усмехнулся:

— Если хочешь, можешь что-нибудь в меня кинуть.

— Что?..

— Ну или, если хочешь, можешь бить посуду.

— Ты придурок?

Он кивнул и улыбнулся.

Я опёрлась на подоконник, спрятала лицо в ладонях. Ярость давно схлынула, оставив после себя опустошение и тоску. Мне не хотелось ничего бить; хотелось только, чтобы всё это прекратилось.

Много месяцев, вдруг окатило меня. Много месяцев он улыбался людям, которые могли оказаться убийцами, еретиками, приносящими людей в жертву, хвостами Крысиного Короля. Много месяцев он играл с ними в покер и называл друзьями тех, кому не мог доверять. И кто угодно мог оказаться врагом, кто угодно — глазами Бездны, и в любой момент всё могло «закончиться плохо».

Я бы свихнулась, наверное. Меня свели бы с ума тревога и попытки разобраться, кто есть кто и кто из тех, кто меня окружает, в какой степени плох. Но в Ёши были какой-то почти противоестественный фатализм и упрямство, густо и странно замешанное с покорностью неизбежной судьбе. Он вдруг как будто сложился для меня из десятка разрозненных кадров, как из полного листа набросков составляется образ, как из россыпи аккордов собирается мелодия.

Я не знала его отражений, но ему подошёл бы Лист на ветру.

— Прости меня, — сказал Ёши неожиданно мягко. Он так и продолжал, стоя у торшера, перекладывать бумаги по неясному мне принципу: иногда он выкидывал совсем неповреждённые рисунки, а иногда — сохранял те, где резко отпечаталась подошва ботинка. — Это всё не должно было тебя коснуться. Ты станешь, вероятно, вдовой и сможешь…

— Ты так торопишься сдохнуть?

— Я здраво оцениваю риски.

Ёши и «оценка рисков» настолько плохо сочетались в одном высказывании, что я нервно засмеялась.

— Я не хочу в саркофаг, если честно, — он смотрел мне прямо в глаза, и я не смогла бы сказать, что выражало его лицо. — Если уж я чернокнижник, будет уместно что-то неклассическое. Я всегда думал о кремации. Чтобы смешаться с ветром, и чтобы прах был развеян над заливом. Есть утёс у старого дома, я нырял с него в детстве, и дельфины…

— Прекрати. Прекрати!..

— Что? — он удивлённо сдвинул брови.

— Тебе нельзя умирать. Ты, в конце концов, последний из Се, и твой долг…

— Я Бишиг, Пенелопа.

— Ты их помнишь! Ты их продолжаешь! Они в твоей крови всё равно. Дельфины, звёзды, монография с акварелями. Кто тебя воспитывал, если ты не понимаешь?

Он хотел сказать что-то, но я дёрнулась ему навстречу и приложила палец к сухим губам.

— Ты должен жить для них, Ёши. Не торжественно сдохнуть, ничего не добившись, а жить! Ты их будущее, у тебя нет права его хоронить. Так нельзя. Ничего не стоит этого. И я хочу, чтобы ты…

Ёши перехватил мою ладонь, и я сбилась — горячечные, пафосные, излишне резкие слова, продиктованные вовсе не силой духа, осели в лёгких пеплом. Он поцеловал мои пальцы коротко, сухо, притянул к себе. Я запуталась в тряпках, поскользнулась, и мы осели в жалобно скрипнувшее кресло, сплетясь и сплавившись.

Под клеткой ребёр стучало сердце, — громкое, гулкое. Край зеркала, разбрасывающего блики по коже, царапал мою ладонь. Всё вокруг казалось пронзительно ненастоящим, потерявшим вдруг вес, а космос — немыслимо близким.

— Я не отказался бы быть живым, — хмыкнул Ёши, потеревшись кончиком носа о мой лоб. — Ты похожа на весну, Пенелопа.

Я заткнула его поцелуем. Мы столкнулись зубами и несколько мгновений сидели так, сцепившись, прижавшись жадно, мешая друг другу дышать.

Я зарылась руками в его волосы. Он прошёлся ладонью по моему бедру — твёрдо, значимо. Я отражалась в черноте его зрачка, и моё отражение оказалось вдруг человеком: живым, дышащим, тонущим в гулкой тишине.

Миры столкнулись и схлопнулись. Катастрофа, лишающая рассудка. Первозданный пламень, пронзающий до костей. Прошлое рассыпалось трухой и пылью, а капля крови, балансирующая на натянутой, звенящей напряжением струне времени, дрогнула — и покатилась вперёд.

lx

— Поехали в планетарий?

Было утро среды; тихая ночь смыла собой вчерашний пафос и порыв, я успела обругать себя плохими словами, пообещать «никогда больше» и успешно об этом забыть, обидеть предков категорическим отказом их слушать, нарисовать разветвлённую, совершенно непонятную мне самой схему с россыпью вопросительных знаков — и выдохнуться.

Меньше всего я ожидала увидеть Ёши за завтраком: я могла припомнить от силы пару-тройку раз, когда он соблагоизволил на него явиться, и всё это были случаи, когда он не встал пораньше, а забыл лечь.

Поэтому теперь моргнула с глупым лицом и переспросила, не донеся ложку пшённой каши до рта:

— В планетарий?

— В планетарий, — серьёзно повторил Ёши.

— Хорошо, — я мысленно перетасовала запланированные дела и сочла, что успею управиться с чарами для мелкого клиентского заказа после ужина. — Конечно.

— Моя дорогая, — мягко напомнила о себе бабушка, — разве сегодня не должны приехать кузины?

Занятие мы отменили: группу, в которой занимались Метте и Ханне, вели на экскурсию в запасники музея естественных наук. Бабушка, поджав губы совершенно по-меридитовски, назвала это ерундой, но её возражения на этом иссякли.

В поездку я взяла сразу трёх горгулий — Крошку, Бульдога и тяжеловесную химеру с кошачьими лапами, шипастым хвостом и без головы. Эту красавицу дедушка Бернард нежно называл Бестолочью, а я ценила в ней впечатляющую скорость реакции и умение виртуозно швыряться шипами в соломенные чучела: подходящие навыки для визита на место преступления. Ещё я защёлкнула на запястьях тяжёлые наручи, нарисовала на пальцах несколько сокращающих знаков и какое-то время с сомнением разглядывала свой посох, — но всё же решила его оставить.

С посохами — классическим оружием колдунов — у меня как-то не сложилось, хотя бабушка в своё время потратила немало средств на моё обучение. Она сама явно ощущала посох продолжением тела, вроде третьей руки, а для меня он так и остался волшебной палочкой из сказки: красивой, полезной, но совершенно чуждой штуковиной.

— Что ты знаешь о Тиборе Зене?

Я вырулила на набережную и сочла, что это подходящий момент для разговора. Ёши сидел сегодня на соседнем сидении, и трескучая ткань сине-серым краем задевала мою лежащую на рычаге кисть.

— Немного, — Ёши пожал плечами. — Он хорошо играет.

— Играет?

— В покер.

— В покер?

Мне было сложно представить Ёши, играющим в карты с предполагаемым убийцей своей сестры. Но то ли семейные узы были вовсе не так крепки, то ли нервы Ёши — стальными канатами, он пояснил невозмутимо:

— Осторожно, умно, с хорошим блефом. Отлично считает, не любит риск. Консервативная тактика, видно, что учился по книгам.

Всё это решительно ни о чём мне не говорило: я знала только правила салонного, «дамского» покера, да и в тот играла от силы десяток раз. Зато зацепилась за другое:

— Книги. Тибор Зене продавал на торге книги, про Бездну и чёрные ритуалы. Ты думаешь, это связано с…

— Вероятно, — Ёши пожал плечами и отвернулся к окну: — Змеица скоро пойдёт.

Я коротко глянула в сторону. В Огице река уже давно вскрылась, хотя ночами ещё подмораживало: посеревший лёд перечёркивали тёмные кривые линии, сливающиеся в середине русла в единый канат. Нетронутые корабельным ходом затоны тоже пошли кривыми мокрыми пятнами. Пройдёт от силы неделя, и река освободится, скинет с себя опостылевшие оковы, а в середине апреля по течению пронесётся хороводом глыб и осколков ледовый лом из предгорий.