Филлис Джеймс - Дитя человеческое

Он повторил:

– Я спрашиваю вас, чьего ребенка она носит?

Голос Ролфа был теперь четче, но Тео увидел, что все его тело трясется. Инстинктивно он придвинулся к Джулиан.

Ролф обернулся к нему:

– Не лезьте не в свое дело! Вас это не касается. Я спрашиваю Мириам. – И повторил с еще большей настойчивостью: – Вас это не касается! Не касается!

Из темноты донесся голос Джулиан:

– Почему ты не спросишь меня?

Впервые с момента смерти Льюка Ролф повернулся к ней. Свет фонарика медленно переместился с лица Мириам на лицо Джулиан.

Она сказала:

– Льюка. Это ребенок Льюка.

– Ты уверена? – едва слышно произнес Ролф.

– Да, уверена.

Он осветил фонариком тело Льюка и осмотрел его с холодным профессиональным интересом палача, проверяющего, мертв ли осужденный и отпала ли необходимость в последнем coup de grȃce[38]. Затем, резко отвернувшись, пошел, спотыкаясь, меж деревьев, бросился к одному из буков и обнял его руками.

– Боже мой, нашел время спрашивать! – воскликнула Мириам. – Нашел время узнавать правду.

– Идите к нему, Мириам, – сказал Тео.

– Моя профессиональная помощь ему не пригодится. Ему придется самому справиться с этим.

Джулиан по-прежнему стояла на коленях у головы Льюка. Тео и Мириам, стоя рядом, неотрывно смотрели на темный силуэт Ролфа, словно боясь, что, если отвести от него глаза, он исчезнет в густой тени леса. Они не слышали никаких звуков, но Тео показалось, что Ролф трется лицом о кору, словно измученное животное, пытающееся избавиться от назойливых мух. А потом он стал биться о дерево всем телом, словно надеясь излить гнев и боль на неподатливую древесину. Глядя, как его тело дергается в непристойной пародии на похоть, Тео отвернулся, не в силах быть свидетелем такого страдания.

– Вы знали, что отцом был Льюк? – тихо спросил он Мириам.

– Знала.

– Она вам рассказала?

– Я догадалась.

– Но вы ничего не говорили.

– А что вы ожидали от меня услышать? У меня никогда не было привычки интересоваться, кто были отцы принятых мной младенцев. Ребенок есть ребенок.

– Этот ребенок особенный.

– Но не для акушерки.

– Она его любила?

– А-а, вот что всегда хочется узнать мужчинам! Об этом вам лучше спросить у нее.

– Мириам, пожалуйста, скажите мне.

– Мне кажется, она его жалела. Не думаю, что она любила кого-то из них – Ролфа или Льюка. У нее просыпается любовь к вам, что бы это ни означало. Но мне кажется, вы сами это знаете. Если бы не знали или не надеялись, вас бы здесь не было.

– Разве Льюка никогда не проверяли? Или они с Ролфом перестали ходить на проверку спермы?

– Ролф перестал, по крайней мере в последние несколько месяцев. Он полагал, что лаборанты работают небрежно, не дают себе труда протестировать и половину анализов. Льюк был исключен из тестирования. Ребенком он страдал слабой формой эпилепсии, как и Джулиан, был признан негодным.

Они отошли от Джулиан на несколько шагов, и Тео, оглянувшись на темные очертания ее коленопреклоненной фигуры, сказал:

– Она так спокойна. Можно подумать, что она собирается рожать этого ребенка при благоприятных обстоятельствах.

– А каковы благоприятные обстоятельства? Женщины рожали в войны, в революции, в голод, в концлагерях, в походных условиях. У нее есть главное – вы и акушерка, в которую она верит.

– Она верит в своего Бога.

– Возможно, вам следовало бы попробовать поступить так же. Это дало бы вам хоть малую часть ее спокойствия. Когда начнутся роды, мне понадобится ваша помощь. И уж конечно, не ваша тревога.

– А вы? – спросил он.

Мириам улыбнулась, поняв вопрос.

– Верю ли я в Бога? Нет, для меня уже слишком поздно. Я верю в силу и смелость Джулиан и в собственные профессиональные навыки. Но если Бог проведет нас через это испытание, возможно, я передумаю и смогу в чем-то с Ним согласиться.

– Мне кажется, Он, как правило, не торгуется.

– О, торгуется, и даже очень. Хоть я и неверующая, но Библию-то я знаю. Моя мать позаботилась об этом. Еще как торгуется. Но считается, что Он справедлив. Если Он хочет, чтобы в Него верили, пусть даст хоть немного доказательств.

– Что Он существует?

– Что Ему не безразлично.

Они по-прежнему стояли, не отводя глаз от темной фигуры, едва различимой на фоне еще более темного ствола, частью которого, казалось, был прислонившийся к дереву человек, теперь стоявший тихо, неподвижно, словно в крайнем изнеможении.

Тео обратился к Мириам и понял тщетность своего вопроса уже в тот самый момент, когда задавал его:

– Он придет в себя?

– Не знаю. Откуда мне знать?

Мириам отошла от Тео и направилась в сторону Ролфа, потом остановилась, тихо ожидая хоть какого-то знака. Она знала, что если Ролфу понадобится утешение – человеческое прикосновение, – ни к кому другому он не обратится.

Джулиан наконец отошла от тела Льюка. Тео почувствовал, как ее накидка задела его руку, но не повернулся, чтобы взглянуть на нее. В нем бушевала буря эмоций – гнев, на который он не имел права, и облегчение, похожее на радость: значит, Ролф не был отцом ребенка! Однако гнев был все же сильнее. Ему хотелось накинуться на нее и сказать: «Так вот ты какая! Общая подружка всех членов группы. А как насчет Гаскойна? Откуда ты знаешь, что ребенок не его?» Но таких слов не прощают и, что еще хуже, не забывают. Он знал, что не имеет права спрашивать, но не смог сдержать суровых обвинительных слов и скрыть боль, стоявшую за ними.

– Ты любила кого-нибудь из них? Ты любишь своего мужа?

Она тихо откликнулась:

– А ты любил свою жену?

Он понимал, что это был серьезный вопрос, а не попытка дать отпор, и ответил серьезно и правдиво:

– Я убедил себя в том, что люблю, когда женился. Усилием воли я вызвал в себе подобающие чувства, не зная, каковы эти чувства на самом деле. Я наделил ее качествами, которыми она не обладала, а потом презирал ее за то, что у нее их нет. Может быть, я смог бы со временем полюбить ее, если бы не был эгоистом и больше думал о ее нуждах, а не о своих.

Он подумал: вот портрет брака. Вероятно, большую часть браков, хороших и плохих, можно описать в четырех предложениях.

Джулиан с минуту пристально смотрела на него, потом произнесла:

– Вот и ответ на твой вопрос.

– А Льюк?

– Нет, я не любила его, но мне нравилось, что он влюблен в меня. Я завидовала ему, потому что он мог так сильно любить, так сильно чувствовать. Никто не испытывал ко мне таких глубоких чувств. Поэтому я дала ему то, что он хотел. Если бы я его любила… – Она помедлила, потом продолжала: – Это был бы не такой большой грех.

– Не слишком ли это сильное слово для простого акта доброты?