Бояться поздно - Шамиль Шаукатович Идиатуллин

представляя, как бы мог выглядеть путь к выходу, если бы путь и выход существовали, как бы мог выглядеть сам Лексус, способный такой выход найти, и каким бы он хотел обнаружить мир по ту сторону выхода. Иногда Лексус вскакивал и бездумно шел замысловатым или случайным маршрутом, резко меняя направление, приседая, подпрыгивая и изредка натыкаясь на невидимые препятствия, которые, возможно, сам и придумывал, чтобы не было так скучно. Шел он бесконечно долго, потому что усталости, голода, жажды, любых потребностей больше не было, шел, пока не обнаруживал, что лежит посреди плавно кружащегося графитового пространства, не чувствуя неудобств или удобств, и в голове у него такое же графитовое сползание в сонный покой. Изредка оно упиралось в странные клочки мыслей вроде «Не бери чужой наушник», «Один должен прикрывать» или «Меня-то за что?», но смысла в этих клочках обнаружить не удавалось, и они навсегда растворялись тьмой. Растворялись и понятия, на которых вроде бы держалась личность Лексуса: «Лексус», «воин», «мужчина», «человек». Дольше других продержалось убеждение «Надо было их сразу убить», не потому, что тот, кто когда-то был Лексусом, помнил, кого «их» и почему «сразу», а потому, что «убить» было решением — всегда и всего на свете. Но тут не было света, не было всего, не было никого. Некого было. И это убеждение растворилось тоже.

Ничего, успел подумать Лексус, — и ничего не стало.

Алиса злилась во сне. Это было нормально и привычно. Наяву Алиса старалась быть доброй и конструктивной — мама посмеивалась над этим и советовала меньше вестись на раздутых инфлюэнсерш и подбритых гуру, но мама сама слушалась советов куда более кринжовых персонажей, так что нечего править дурную наследственность на лету.

Алиса старательно держалась на позитиве, пока себя контролировала. А ночью рептильный мозг выползал и вгрызался во все, до чего дотянется. Во сне Алиса была злобной мегастервой, кидавшейся на все вокруг. С особым остервенением она пробегала по событиям и встречам минувшего дня, норовя устроить склоку, а то и драку по их поводу. С кем именно, удавалось понять не всегда, но настоящая Алиса с удовольствием надавала бы по щам Алисе-из-сна, не поступившись при этом гуманистическими принципами. Добро должно быть не только морально, но и физически сильнее зла. Иначе оно позволит злу победить, а значит, само послужит победе зла, перестав, таким образом, быть добром.

Жаль, что больше одной Алисы сон не вмещал, поэтому Алисе доброй, позитивной и сильной оставалось наблюдать за ночными приключениями Алисы злобной, а утром мучиться от стыда — пару минут, пока сон не испарялся. Во сне она не мучилась, а серчала и мрачно ликовала. В нынешнем сне особенно. Так и поводов было достаточно.

Во сне Алиса не очень твердо помнила, как прошел день — в целом вроде неплохо: собрались, выехали, потрындели, покатались, шашлык поели, даже балда Аля умудрилась не опоздать, несмотря на все старания. Но планы-то были другими. Хотелось сойтись с девочками и сблизиться с мальчиками. Хотелось отрыва. Хотелось счастья. Хотелось игр и удовольствий. И вот с этим, кажется, вышел полный облом. Его параметры из сна были неразличимы, но сближения, счастья, отрыва и игр, каких бы то ни было, точно не случилось. Даже в дурацкую компьютерную сыграть не успели — во всяком случае, Алиса ничего про это не помнила. И потому она — в ядовитой ночной ипостаси — бродила по комнатам и коридорам милого, но почему-то опостылевшего домика, внезапно продолжавшегося казенными залами и ангарами, шарахалась от мрачных черных фигур и злобно ругалась то с Алей, то с Марком, то почему-то с давно позабытым Артемом, которого норовила хлестнуть давно забытым Алиным букетом, то даже с мамой, отказывавшейся уступить место за рулем, пока Алиса не снимет пижаму с мишкой Паддингтоном, хотя они уже страшно опаздывали в школу художественной гимнастики, в основную группу которой Алису, между прочим, так и не взяли, вспомнила она, отчего сердцу и вискам снова стало больно и мутно.

А ведь я не проснусь, внезапно, но как-то безоговорочно поняла Алиса, когда мутная боль растеклась, перекрывая нос, горло и легкие. Она покатала эту мысль в мысленных же ладошках, обжигаясь и горюя непонятно по какому поводу больше — оттого ли, что ничего не успела, оттого ли, что напоследок вообразила плохой и вредной маму, которая всегда рвалась ради дочери на ленты, оттого ли, что последней Алисой, явленной миру, останется злобная крикливая гадина.

Так нельзя, решила Алиса. Надо проснуться. Она злобно засмеялась и побежала искать выход, пусть даже его и не существует. Неважно. Алиса-то пока существует. Не найдет, так пробьет. Она упорная.

На курсовую точно не потянет, думал Карим отстраненно — вернее, остраненно, как Шкловский учил, то есть со стороны и не стесняясь быть странным. Если выберусь отсюда, придется считать эксперимент неудавшимся, а мое участие в нем вопиюще явным, а потому искажающим ход и результаты. Наблюдатель всегда значим, и даже в естественно-научном опыте нельзя игнорировать роль лакмуса или луча света, падающего через окуляр. Но перед Булатом Рустамовичем я этим точно не оправдаюсь. Посмотрит с жалостью, скажет: «Практическая антропология — не НЛП и не искусство овладения массами. Насыбуллин, я почти четыре года учил вас быть ученым, а не участником или, упаси бог, манипулятором. Плохой я учитель, значит». И ладно, если отправит после этого замаливать грехи в библиотеку или лабораторию, где ждут гигабайты неразобранных материалов. Может ведь объявить курсовую несостоятельной и отказаться от бестолкового студента, пообещавшего выполнить полевое описание самоорганизующейся творческой интеллектуальной группы на редком примере зарождения ритуального коллективного действия, в которое наблюдатель не должен активно вмешиваться, — а в итоге влипшего в бессмысленный сабантуйчик с подвижными играми, банальным перееданием и невнятным финалом. Бездарно растратившего инвайт на бета-тестинг игры, случайно раздобытый кафедрой. Его могли отдать любому другому старшекурснику или аспиранту, способному распорядиться шансом куда более рачительно, толково и эффективно. Хорош занятый молодежью социальный антрополог, который, попав в юную компанию, не провел ни одного собеседования, не зафиксировал ни одного поведенческого паттерна что на личном, что на коллективном уровне, зато радостно влез в цифровую симуляцию с нулевым содержанием антропологического материала и теперь висит посреди нее, страдая от безделья, стыда и пережора, — при том что старался не столько есть или пить, сколько наблюдать. Наблюдать стало не за кем — Карим честно ждал, пока в игру вступят остальные ребята, но дождался только странного исчезновения декораций, а потом и реальности. Их заменила сумеречная взвесь непонятных свойств и природы. Невозможно