Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

Конечно же, они ничего не нашли, только живо заинтересовались полицейскими горгульями, так и стоящими в мастерской. Я позвонила Ставе и нажаловалась на произвол и тиранию.

— Не моя юрисдикция, Бишиг, — сморщила нос та и отключилась.

На фоне кто-то разговаривал на повышенных тонах, и среди реплик было что-то про ересь и колдунов, очевидно больных на голову.

Новой жертвой хищного утра была Магдалина Клардеспри, девятнадцатилетняя студентка университета, стипендиатка Конклава и подающая надежды ритуалистка. Она не была замечена ни в дурных компаниях, ни за какими-то порочащими честь колдуньи занятиями, и даже все её эксперименты были должным родом описаны.

Магдалина пропала девятнадцатого числа. Эта новость быстро облетела колдовские семьи; её искал, кажется, весь город. Я выпустила целый батальон Птичек, а Ёши обратился к лунным и не иначе как гипнозом убедил кого-то из них заглянуть в глаза статуй, чем несказанно меня удивил.

— Ты её знаешь?

Он только покачал головой. Но всё-таки пояснил:

— Моя сестра была немногим старше.

Я кивнула и больше ничего не спрашивала.

Девушку безуспешно искали три дня, а в среду она нашлась сама. Магдалина сидела на крыльце церкви, замотанная в мужскую шинель, в остальном совершенно голая и совершенно безумная. В её глазах поселилась Бездна.

Позже мне рассказали, что на спине девушки, между лопатками, обнаружили выцарапанный отменяющий знак, а под ногтями у бедолаги были грязь и кровь. Увы, Магдалина не могла сказать, ни где она была, ни что с ней произошло; она не говорила вообще ничего, только цитировала Кодекс совершенно чужим, слишком низким для девушки голосом.

— Может быть, хищное утро стало для неё милостью, — шептались в обществе.

— Да нет же, она проводила незаконный ритуал.

— Жертвоприношение?

— Наверняка! Вы же знаете, что в герметических гримуарах Клардеспри описана трансмутация…

— Какие глупости.

— А что нам терять, дамы и господа? Будет война!

— Это проклятие. Это наше проклятие…

Мёртвый взгляд бедняги Магдалины вызывал сосущее чувство под ложечкой, и, чтобы отвлечься, я взялась снова пересматривать чары в кухонных големах, — пришла пора признать, что Ларион был прав, и шницели действительно подозрительно напоминали подошвы.

В прошлый раз я ограничилась проверкой чар, а в этот была зла и сосредоточена, безжалостно заключила голову голема в тиски, вскрыла лобзиком его глиняную черепушку и прозвонила каждый из кристаллов. Камни были в порядке, и чары цеплялись к ним чётко, как свежие — и это навело меня на неожиданную мысль.

Кухонный голем не сломался. Кухонный голем… забыл. Рецепт шницеля никогда не был вложен в его чары: это кто-то из нас, людей, захотев шницеля, то ли наговорил инструкцию, то ли показал сам, а голем должен был запомнить и уметь повторять. Но он взял — и забыл.

Не сам, конечно, потому что самостоятельно големы ничего не могут делать.

К сожалению, я не смогла вспомнить, как давно в домашнем меню появились шницели, но никак не позже января. Кажется, на свадебным ужине были шницели, но я не смогла бы за это поручиться; уж тем более я не смогла бы сказать, каковы они были на вкус, потому что любой кулинарный шедевр показался бы мне тогда пресным и тошнотворным.

А потом, получается, голему велели забыть? Или, что куда вероятнее, кто-то был неосторожен в выборе слов, когда выдавал какие-то бытовые инструкции. Вот будет позор, если окажется, что это была я.

Словом, я велела исключить недоученный рецепт из недельного меню, заменила его отварными сосисками и выкинула эту ерунду из головы.

Признаться честно, голова и так болела. Слухов становилось всё больше, они делались предметнее — и оттого страшнее. Комиссия арестовала одного из Сендагилея за непроверенные чары; Роден заперся от Лиры в башне и отказывался говорить с ней; Ксанифа родители силком увезли на остров, испугавшись то ли войны, то ли хищного утра; в газетах двоедушников писали о Крысином Короле, а в колдовских — о расплате за грехи, Бездне и Безликом Усекновителе.

Но — увы — даже на фоне всех этих забот самое неприятное лично для меня случалось ночью. Ёши мог мастерски избегать меня и не заходил больше в мастерскую, зато каждый раз, когда я ложилась в постель, ко мне приходили его сны.

Это были плохие сны, гулкие и страшные. В них одинокий луч лунного света плясал по шёлковым полотнам, а потом на белоснежные простыни капала алая-алая кровь, такая яркая, будто её нарисовали на готовом кадре чернилами.

Я касаюсь груди, смотрю на свои пальцы. Они мокрые, липкие, почти чёрные. Ткани халатов набухают от крови, по голой коже бежит блестящая капля пота. Хриплю. Полотна кружатся надо мной, кружатся, хлопают, как лебединые крылья, взметаются ввысь и смешиваются со звёздным светом. Я заваливаюсь на бок, цепляюсь за простыни, тянусь вверх. Чёрный клинок ложится в ладонь.

Потом я умираю — и просыпаюсь.

liv

Визиты Ставы всегда были некстати.

Это была, должно быть, её тайная суперспособность: она умела выбирать такие моменты, когда меньше всего я хотела разговаривать о полицейских делах, убийствах, национальных традициях и прочих отвлечённых материях. В этот раз она приехала как раз тогда, когда Метте в очередной раз перепутала синус и косинус.

Строго говоря, я не смогла бы вспомнить, как в моей жизни появились занятия математикой с отстающими. Кажется, бабушка поймала тот момент, когда Ксаниф уже уехал, а финансовую отчётность за зимний сезон ещё не доставили; на следующий же день в особняк стала приезжать жизнерадостная Метте с весёленькими тетрадками, обклеенными котятами и блёстками. В тетрадях она старательным ученическим почерком вычерчивала пирамиды, в гранях которых ей почему-то никак не удавалось разглядеть треугольники.

— Мастер Пенелопа! — Ларион всунул голову в двери, но сам остался снаружи. — Там приехала эта, с косичками. Говорит, ей назначено!

Я вздрогнула и случайно раздавила локтём модель, склеенную из клетчатого листа.

— Назначено?

— Ну, она так-то так и сказала!

Я кивнула Лариону, поднялась, велела Метте склеить новую пирамиду по образу и подобию, а сама накинула на плечи платок и двинулась к воротам.

Става отплясывала у калитки нервную чечётку: на ней в кои-то веки была закрытая чёрная одежда, а косички были убраны под плотную трикотажную шапку. Под стёганой курткой без опознательных знаков явственно топорщилась кобура.

— Собирайся, — велела она мне, когда я только взялась за ручку калитки. — Поехали.

Видимо, удивление ярко отразилось на моём лице, потому что Става закатила глаза и пояснила недовольно:

— Есть наводка.

Я всё ещё гражданское лицо, хотела было напомнить я. Но Става уже остановилась перед охранной горгульей, крутанула на пальце кольцо с ключами от машины, тряхнула сложенными вшестеро документами на полицейский заказ. И я, вздохнув, сделала ей приглашение и повела в мастерскую.

Горгульи держались в достойном рабочем состоянии: так и стояли вчетвером у чисто отштукатуренной стены, на которой я вывешивала в рамочках грамоты, благодарности, сертификаты и прочую бессмысленную макулатуру. Става щёлкнула Хероватого по рогу, провела пальцем по хребту малой горгульи, будто проверяя на пыль, а потом решительно скрестила руки на груди:

— Ты не обязана. Но я очень попрошу тебя, Бишиг.

— Попросишь что?

Ларион стоял за окном и с интересом тянул шею, но я покачала головой, и он ушёл куда-то в сторону манежа.

— Сопровождать нас, — серьёзно сказала Става. — Возможно, будет штурм. Это первая серьёзная ниточка, брать будем жёстко, и твои навыки с горгульями…

— Ордера есть?

— Конечно.

Она протянула мне бумаги, и какое-то время я медленно их листала, а внутренне лихорадочно обдумывала, хочу ли лезть во всё это, и что мне за это будет. Ордер был завизирован и Волчьей Службой, и Комиссией по запретной магии; среди подписей был и мастер Персиваль, едва ли не единственный нормальный колдун во всей Комиссии. Среди документов была и заявка на привлечение «узкого специалиста», под которым явно подразумевалась я.